Отражает ли состояние языка состояние нации? Допустимо ли публичное использование ненормативной лексики? Что сегодня происходит с русским языком, языками малых народностей России? Об этом сегодня размышляет питерский филолог Николай Вахтин. По приглашению Фонда Михаила Прохорова профессор прочитал красноярским студентам цикл лекций по социолингвистике.
Невольная преемственность
Позвольте уточнить, Николай Борисович: вы – сын писателя, востоковеда и диссидента Бориса Борисовича Вахтина?
Совершенно верно, мой отец был писателем и специалистом по древнекитайской литературе. А вот насчет его диссидентства – сильное преувеличение. Да, он подписывал письма в защиту диссидентов. Ему довелось присутствовать на процессах по делу Бродского и Даниэля и Синявского. Он был одним из тех, кто стенографировал эти заседания, благодаря чему происходившее на них стало впоследствии широко известно. Кстати, пометки он делал на китайском языке, чем сильно разочаровал тогда соглядатаев. Но отец не был диссидентом. У тех, как правило, не было постоянной работы. А он работал в Институте востоковедения, занимался наукой. Просто он был внутренне свободным человеком, всегда делал и говорил то, что считал нужным, – в советские времена это производило шоковое впечатление. Наверное, именно поэтому ему так и не дали защитить докторскую диссертацию. Он вообще многого не успел – мало написал, почти ничего не напечатал при жизни, умер молодым… Но для меня отец был и остается главным человеком в жизни, хотя его уже 27 лет нет в живых.
А насколько вы были близки со своей бабушкой, писательницей Верой Пановой?
Она всю семью тянула, всем помогала. Семья была большая – трое своих детей и двое приемных, потом внуки пошли. 9 мая по телевидению часто показывают фильм «На всю оставшуюся жизнь» – сценарий для него был написан по ее повести «Спутники». В 1949 году она получила за нее Государственную премию и сразу стала знаменитой. Но я с ней мало общался – бабке всегда было некогда, она много работала. Хотя некоторые семейные ритуалы у нас соблюдались неукоснительно. Скажем, мы собирались всей семьей и красили яйца на Пасху. А еще бабка научила меня клеить игрушки для елки, а теперь уже я сам передал это умение своему внуку. Такая вот преемственность поколений…
Ваш выбор профессии филолога – тоже преемственный?
Так получилось, отец никогда на меня не давил. В нашей семье было как само собой разумеющееся, что я должен получить высшее образование. Но насчет специальности долго не мог определиться. В итоге подался на английское отделение филфака Ленинградского университета, поскольку неплохо знал этот язык.
Интересно, почему вы с английского потом вдруг переключились на эскимосский язык?
Когда после окончания университета народ суетился из-за распределения, я решил, что хлопотать и просить не буду – наверное, из гордости. В результате мне достался небогатый выбор: идти переводчиком в патентное бюро Центрального научно–исследовательского института металлургии и сварки и аспирантура по эскимосскому языку. Патентное бюро: длинный ангар метров на сто с лишним, столы с лампами в три ряда. Работа появлялась там раз в два-три месяца, сделать ее можно было за несколько часов. Но при этом нужно было каждый день торчать на рабочем месте, никуда не отлучаясь, изображать видимость деятельности. Разумеется, я предпочел аспирантуру. Хотя понятия не имел, что мне придется там делать.
«А не спеши ты нас хоронить…»
Значит, попали случайно и на всю жизнь?
Ничуть не жалею об этом. Побывал на Чукотке, на Камчатке, в Якутии. Чем меня это зацепило? Всегда приятно что-то начинать на почти непаханом поле – можно очень быстро увидеть результат собственных усилий. Например, я исследовал один из эскимосских языков на Чукотке, очень многое почерпнул у его последней носительницы Валентины Михайловны Выйе. Старушки давно нет в живых, а книжка опубликована, хоть что-то стало известно в научных кругах об этом языке.
А как много языков малых народностей исчезло в нашей стране за последние десятилетия?
Точные цифры назвать не берусь, но таких фактов, к сожалению, немало. Скажем, кетский язык жив, а некоторые из его родственников, увы, уже нет. На Чукотке было три эскимосских языка, осталось два.
Но в стране что-то делается для сохранения малых языков?
Это процесс цикличный. Очень многое делалось в 20–30-х годах. Потом был спад, потом опять мощный интерес. Во время перестройки стране вообще ни до чего не было дела. А сейчас, насколько я могу судить, централизованной политики в данном вопросе нет, но зато активная политика на местном уровне. Якутия, Дальний Восток, Чукотка поддерживают свои языки.
Действенны ли такие перемены?
Разумеется, они во благо – из Москвы ведь за всем не углядишь! И то, что хорошо для одного региона, не всегда подходит для других. А местные власти лучше понимают, где им какие школы открывать, для каких народностей готовить учителей. Вы знаете, в советское время, еще с 20-х годов прошлого века, всех учителей для народов Крайнего Севера обучали только в Ленинграде, в педагогическом институте им. Герцена. Сейчас это университет, в его структуре есть Институт народов Севера. Так вот, студентов там осталось совсем немного. Зато открылись педагогические колледжи, где готовят учителей для малых народностей – в Анадыре, Магадане, Петропавловске-Камчатском, Якутске, других городах. Выпускаются учебники и пособия для школьников, в том числе мультимедийные. Но, к нашему стыду, довольно много для сохранения малых языков в России делают иностранцы. Я знаю одного немца, который издал на Камчатке уже с десяток пособий для школьников. Бьется практически в одиночку, чтобы поддерживать один из камчатских языков – ительменский. А еще очень важно, чтобы люди сами хотели говорить на своем родном языке. Иначе все усилия бессмысленны.
Разве у них такого желания нет?
Тех же эскимосов, судя по последней переписи, осталось всего 1750 человек. А на эскимосском языке из них говорят от силы 150.
То есть молодежь уже не знает родных языков?
Меня утешает одно: процесс жизни и умирания языка не настолько элементарен, как это может показаться на первый взгляд. И если почитать работы середины XIX века – начала XX, вы очень часто встретите фразу, которую только что произнесли. 1856 год, Георг Майдель по заданию Академии наук и Министерства иностранных дел путешествует по Якутии и Чукотке. Через 15 лет после своего возвращения публикует отчет, пишет про юкагиров – есть такой народ в Восточной Якутии: «Пройдет несколько десятилетий, и юкагирский язык исчезнет, потому что на нем говорят только старики». В начале XX века ссыльный народоволец Владимир Ильич Иохельсон публикует статью: «Пройдет 20 лет, и юкагирский язык исчезнет, потому что на нем говорят одни старики, а молодежь говорит только по-русски». Проходит 80 лет, мы попадаем в те же самые края... и наблюдаем ту же самую картину. Я такие цитаты в свое время собирал по всей Сибири – и пророчат, и пророчат гибель этим несчастным языкам, а они все живы!
Языковое ускорение
В таком случае насколько вообще состояние языка отражает состояние любой нации?
Думаю, здесь нет прямой зависимости. Язык все время меняется – медленно, незаметно для его носителей – это естественный процесс. Сравните, как на русском языке изъяснялись сто лет назад и сегодня – огромная разница! Хоть в литературном стиле, хоть в бюрократическом. Написанное 200 лет назад понимать уже сложнее, а язык 300-летней давности или еще более ранних эпох доступен лишь специалистам. «Слово о полку Игореве» без перевода не прочитаешь.
Но беда в том, что в периоды бурных социальных потрясений изменения языка резко ускоряются. Такое, например, произошло во время революции 1917 года. Вследствие мощного общественного взрыва до читающей, образованной публики дошли языковые пласты, некогда скрытые от нее – язык социальных низов. Все языковые стили и вариации перемешиваются в подобных случаях безнадежно. И людьми, живущими в такое время, воспринимаются как катастрофа.
А на самом деле?
Никакой катастрофы нет – просто ускорившиеся изменения. Что мы сейчас как раз и переживаем. Помните, в 90-е годы мы удивлялись: как такое возможно, депутат Госдумы говорит как бомж, а бомж говорит как профессор! Да потому что так оно и было! Депутат Госдумы – бывший бродяга, а бомж – бывший профессор. Конечно, такие явления не могут не раздражать. Особенно, когда на поверхность выходит та часть лексики, которую всегда старались держать под контролем. А в прессе, на телевидении, в театре, в публичных выступлениях изъяснялись на литературном языке, потому что иначе всем было как-то неловко. А сейчас ловко… Просто у нас произошло временное послабление.
Надолго ли?
Это зависит от социальной стабильности. Острых потрясений в России в ближайшие годы ожидать не приходится. Что отражается и на языке. Условно говоря, имея 8 классов образования, человек уже не может резко подняться и стать олигархом, получить публичную трибуну, откуда была бы широко слышна его речь. И, может, я идеализирую, но мне кажется, в правительство уже абы кого не берут – требуется какой-то уровень профессионализма. Что предполагает и образование.
Так что уж с русским-то языком все будет в порядке. Вообще, когда говорят, что у нас в языке все плохо, прежде всего имеют в виду заимствования. И проникновение ненормативной лексики в речь людей, которым ее произносить не полагается.
В России не без…
Имеете в виду людей публичных?
Да, конечно. Не надо материться принародно, по телевизору, в печати. И вообще – не надо злоупотреблять этим очень экспрессивным, действенным и замечательным выразительным средством. Оно необходимо любому человеку, говорящему по-русски, но в определенных ситуациях.
А вам самому, Николай Борисович, на этом языке изъясняться приходилось?
Конечно – и регулярно! (Смеется.) Бывают такие ситуации, когда без мата просто никак! Но в чем проблема с матом? Если начать его использовать везде и всегда, он потеряет свою силу. И русский язык и русский народ останутся без одного из главных средств коммуникации. Есть известный анекдот, почему русские механики собирают машину в четыре раза быстрее, чем немецкие. Немцы все детали называют по номенклатуре, а у русских все детали одним словом. «Дай мне ту ***» – и процесс идет очень быстро. Конечно, это шутка. Но то, что сейчас происходит с ненормативной лексикой, опасно, прежде всего для самого мата. Нельзя допустить, чтобы он стал расхожим.
Но он уже таковым практически стал: не только подростки, но и маленькие дети преспокойно выражаются матом.
Тогда можно ожидать, что скоро в русском языке начнут появляться слова еще более сильные, более ругательные, которые ни в коем случае нельзя будет произносить при дамах и при детях – свято место пусто не бывает, что-то возникнет! Хотя я все-таки надеюсь, что мы опомнимся и перестанем злоупотреблять этой лексикой.
Сохраним нашу национальную самобытность?
– «Сохраним наш мат!» – хороший лозунг. Его надо беречь. Это как алкоголь: в малых дозах исключительно полезен и приятен, а злоупотребляя им, мы разрушаем все.
А что, в других языках нет столь экспрессивных средств?
Есть, конечно. Но, пожалуй, русские действительно выработали редкую систему, хотя, возможно, и не уникальную. Впрочем, это тема для отдельной лекции.
Игры с языком
Среди языковых «болезней» вы также упомянули иностранные заимствования.
Да, и в истории было немало периодов, когда происходил просто обвал заимствований. Скажем, при Петре I, с его реформами – все было новое, потребовались новые названия. Легко сказать – сбрить бороду и заставить носить новое платье! А как называются его составляющие? Камзол, брюки, галстук – все эти слова нерусские. А теперь давайте посмотрим на костюм современного бизнесмена. Обнаружим только одно русское слово – рубашка. Все остальное – тоже нерусское, и ничего, нас это не смущает: перемололи, переработали, превратили в свое. Точно так же в любой другой области. Если посмотреть словарь русского языка конца XVIII века – боже, каких иностранных слов там только нет! И девять десятых из них не прижились, а остальные уже воспринимаются как свои. Например, правительство – свое слово, а парламент, президент – чужие. Руководитель президентской администрации – первое слово русское, остальные нет. И никого это не смущает, верно? То же самое будет с новыми техническими, экономическими, юридическими терминами. Катастрофы нет.
Ну а как вы относитесь к языковым явлениям вроде языка падонков? «Превед, медвед!» – слух филолога не режет?
Не режет – это же игра! Во-первых, она как любая игра позволяет учиться. Во-вторых – отделить своих от чужих, объединиться, почувствовать связи с другими людьми. Главное, чтобы ее адепты не начали в газетах писать слово «превед», полагая, что именно так оно и пишется.
Вспоминается сленг, который Василий Аксенов приводит в своем «Звездном билете»…
Да, сленг был всегда. И у Аксенова, и у тех, кого он описывает, и у моего поколения, и у вашего свой язык – это нормально. В чем отличие нынешнего поколения – у него появился Интернет, возможность шутить не только устно, но и письменно – то, чего не было у нас. Пожалуй, это единственная разница.
Но тот же ЖЖ сегодня доступен человеку любого возраста, разве не так?
Да, и многие им увлечены. Но я, признаться, не очень люблю этот жанр. Как представлю, сколько времени люди тратят, чтобы что-то туда писать, подвешивать какие-то ссылки… Может, когда я перестану быть ректором Европейского университета, заведу себе ЖЖ. А пока нет времени, слишком много работы.
Привет от Брежнева
Кстати, о Европейском университете: чем закончился скандал с приостановкой его деятельности?
К счастью, все благополучно разрешилось. Сейчас уже не хочется вспоминать подробности, тут сказалось все в комплексе – и политика, и бюрократия, и откровенная чиновничья глупость. Просто мы вовремя не сообразили, что наши власти исключительно серьезно относятся к выборам. И затеяли исследование выборных процессов, которое казалось нам абсолютно невинным, чисто научным. А те, кто отвечал за результаты выборов, восприняли его как попытку вмешаться в их внутренние дела. Чего наша власть категорически не любит. Университет не мог работать несколько месяцев.
Иными словами, вам дали понять, что ученым нельзя свободно заниматься какими-то сферами?
Вы знаете, я прекрасно понимаю, что в некоторых научных областях контроль со стороны служб безопасности необходим – в ядерной физике, вирусологии и т.п. Человек слаб, а разведку никто не отменял. Многие страны, как и отдельные террористические группировки, делают все, чтобы заполучить в свое распоряжение ядерное оружие. И понятно, что за этими сферами нужно присматривать, хотя без перегибов со стороны наших силовых органов, увы, не обходится – я имею в виду суды над учеными. Возможно, они действительно виноваты, но доказательства очень слабые. Зато слишком сильны аргументы защиты. И это плохо, что мы не верим своей собственной службе безопасности.
Но все-таки в ядерной физике строгость, по крайней мере, понятна. В экологии – не более чем защита мундира. Человек опубликовал, что в какую-то реку сбрасываются отходы, а его в тюрьму – за что, собственно? Перед соседями, мол, неудобно… Но когда начинают ограничивать исследования в социальных науках – это уже вообще ни в какие ворота, привет от товарища Брежнева. Что здесь криминального? Мы же просто пытаемся понять, как устроено наше общество!
Вы выдвигаете иную точку зрения – и власти это кажется опасным.
И очень плохо, что она воспринимает инакомыслие как опасность. Знаете, нельзя быть чуть-чуть беременной. Точно так же и со свободой слова, свободой совести – либо она есть, либо ее нет, это абсолютные категории. Ограничителем свободы может быть только закон – четко прописанный, для всех однозначный и принимаемый населением. Закон должен строго выполняться. А когда законом именуется только то, что разрешили, – извините, это уже произвол.
Один из его примеров – попустительство силовиков по отношению к фашиствующим бандам? Кстати, а открытое обращение против этого произвола к губернатору Санкт-Петербурга Валентине Матвиенко, под которым и вы подписались, – оно имело какое-то воздействие?
Проблему можно было бы давно решить. Этих так называемых скинхедов от силы человек 60 на многомиллионный город – да в органах их всех уже знают наперечет! Но, видимо, придерживают на случай того, что власть именует «оранжевой революцией». Чтобы народ не расслаблялся. Я уверен, что это культивируется и поддерживается вполне сознательно. Вы знаете, одна наша аспирантка из Тувы, с выразительной восточной внешностью, придумала оригинальный способ, чтобы не приставали: носит «зенитовский» шарфик, вроде как своя. Ее изобретательность умиляет и подкупает, но стыдно за город и власть. Я не мог не подписаться под обращением, но оно мало что меняет.
Получается, что даже глас известнейших в стране людей для питерской власти не указ?
К сожалению, это не тот глас. На примере с нашим университетом я очень хорошо понял, что имеет вес, – в нашу поддержку пришло больше семи тысяч подписей со всего мира, чиновников мэрии просто завалили письмами! Очень надеюсь, что и в случае со скинхедами чаша терпения города переполнится и выльется в массовый протест – вот тогда он будет услышан. А пока, увы, общество большей частью разделяет взгляды фашистов. Пусть без радикализма, не одобряя избиений на расовой и национальной почве. Но позиция «понаехали тут» – слишком уж распространенная. И не только в Москве и Питере.
Беседовала Елена Коновалова, "Вечерний Красноярск"
фото Александра Паниотова