В этом году в Красноярске на фестивале современной драматургии «Драма. Новый код» («ДНК») впервые побывал известный драматург и режиссер Михаил Угаров. Идеолог движения новой отечественной драматургии, бунтарь и радикал, Угаров весьма нетерпим и к традиционному театру, и к посещающей его публике. Но за остротой многих его суждений, если воспринимать их без предубеждения, — не пустая провокация, а неравнодушная попытка осмыслить роль театра в современном мире. Со всеми его крайностями.
Жизненный подход
Такое ощущение, что сегодняшних драматургов интересуют исключительно проблемы дна — душевного, социального. Почему все настолько безнадежно?
Встречный вопрос: а как определить — где дно, а где верх? Мне кажется, что это романтизм — делить жизнь на светлую сторону и темную. Да, в нас внедрено, что есть свет в конце туннеля. Но это наивные подростковые глупости. Жизнь современного человека сверхпроблемна. Сверх. И не важно, успешен ты или нет — количество психологических проблем у всех одно и то же. Мы живем в проблемной стране и приуменьшаем ее проблемность. Что очень вредно, поскольку общество вводится в заблуждение. Поэтому я не вижу в сюжетах современной драматургии ни дна, ни верха — в ней отражен более жизненный взгляд на положение дел.
Реалистический?
Абсолютно. Вы знаете, в Московской области был очень смешной случай, когда там объявили конкурс «Драматургия добра». Меня позвали в жюри, но я отказался — у меня нет критериев, чтобы определить, какая пьеса добрее. Да и у кого они вообще есть? (Смеется.) И, как и следовало ожидать, конкурс провалился с треском, потому что в нем изначально был заложен нереалистический подход. Нет, согласитесь, гораздо интереснее опуститься на пресловутое дно и там что-то поискать! Да и вообще драматургия и театр основаны на конфликте. Как можно воспроизвести конфликт в светлой стороне жизни? Разве что только пародию на нее написать. Если актрису спросить, кого она предпочтет сыграть: хорошенькую умненькую девочку или проститутку Соню из «Преступления и наказания» — конечно, она выберет Соню. Потому что там ей есть что играть. Есть материал, по поводу которого можно высказаться.
Ну, хорошо, Михаил Юрьевич, констатация очевидна — жизнь полна проблем. А дальше-то что?
Как что? Это нормальное состояние жизни: сплошные проблемы — и способ выживания в них. Интересно же — кто как выживает? Однажды летом на драматургической лаборатории в Ясной Поляне мы разрабатывали концепцию под названием «Робинзон Крузо». Исходя из известной идеи: что напишем — так и будем жить дальше. Так вот, история Робинзона Крузо — это история спасения: человек попал в невыносимую ситуацию, и как он с ней справляется? Понимаете, есть драматургия катастрофы — очень сильная драматургия, когда к финалу все погибают и публика плачет. А есть драматургия спасения, когда только кажется, что все погибли, но в последний момент находится какой-то выход. Вот мы и пытались разработать подобную концепцию. Но писать такие пьесы очень трудно. Собственно, как и в жизни — очень редко удается найти выход из тупиковой ситуации.
Разве?
Конечно, редко. Из тупиковой ситуации можно выйти — но путем потери амбиций, резкого снижения самооценки, своей человеческой планки. А если я не хочу от нее отказываться? Очень сложная задача. Так и в драматургии: если писать честную пьесу без подставных хэппи-эндов — это безумно трудно, не угадаешь, что получится.
«Любителей сериалов надо гнать из театра!»
Однако публика сегодня настолько развращена сериалами, что и в театре хочет видеть то же самое, с пресловутым хэппи-эндом, — разве не так?
На мой взгляд, это ненастоящая театральная публика, ее надо гнать из театра поганой метлой. Она не считает театр за институцию, кафедру, с которой можно сделать много добра, как говорили классики. Для таких зрителей театр — не кафедра, они приходят сюда отдохнуть, развлечься. А ведь еще и правительство их поддерживает — отдыхайте, развлекайтесь, ни о чем не думайте, все будет хорошо! Это идеология любого государства. И любимая фраза такой вот публики: «Как мы хорошо отдохнули на спектакле, сплошной позитивчик!» Так ведь это же признак невротика, человека, способного воспринимать лишь что-то приятное и отвлеченное. Но не имеющее ничего общего с жизнью. И еще меня поражает фраза: «Мы устали». От чего вы устали, черт побери? От жизни?! Нет, по мне так: если в обществе осталось немного здоровых людей, способных воспринимать жизнь такой, какая она есть, пусть для них будет театр на 100—150 мест, а не на 700. А остальным в театре делать нечего — пусть смотрят свои сериалы, «Евровидение» с Биланом и т. п.
Тем не менее вы и сам не гнушались писать сценарии к сериалам?
- Не гнушался, и это чисто конформистский интерес, всего лишь ремесло. Когда 15 лет назад я писал сценарий «Петербургских тайн», было интересно, поскольку сериальное движение в России тогда только начиналось, мы были первыми. А это все-таки экранизация, и вполне приличная. К тому же в те времена современная драматургия вообще не ставилась, нужно было на что-то жить. Да и до сих пор театром не заработаешь. Поэтому многие драматурги зарабатывают деньги на сериалах. И параллельно пишут пьесы, четко отделяя в голове одно от другого.
И все же как быть с тем, что люди всегда жаждали хлеба и зрелищ? Будет спрос на развлекательность в театре — неизбежно и предложение.
Увы, ничего не меняется. Возможно, я слишком категоричен, и у театров может быть разная публика. Но каждый при этом должен знать свой адрес, куда ему идти — в гламурный, буржуазный театр или в реалистический. Кстати, в России скорее убогая пародия на буржуазный театр. Потому что настоящий буржуазный театр бывает очень даже ничего. Например, я ненавижу российские мюзиклы. И вообще мне не близок сам жанр. Но когда я смотрел мюзиклы в Англии, был в искреннем восторге от того, как это здорово сделано. У нас так не умеют.
На какую адресную аудиторию ориентирован ваш «Театр.DOC»?
В первую очередь на молодежь, на московских студентов. Да, у нас есть хитрость — у театра нет афиш, вся информация только в Интернете. Это фильтр, отсев случайной публики. А еще приходят люди, которым кто-то рассказал о нашем театре. И мы их специально поощряем, пускаем, даже если у кого-то нет денег на билет. Кстати, подобный подход очень развит в Европе. Например, в театре Гданьска однажды объявили: если покажешь пирсинг — можешь пройти бесплатно. Но пирсинг должен быть нетрадиционный — не в носу или в ухе, а где-нибудь на пупке или на языке. Так вот, по городу тут же пошел слух, и в театре резко сменилась аудитория. Исчезли одинокие тетеньки в возрасте за сорок.
Традиционная театральная аудитория…
Да, и поймите меня правильно — хотя я сочувствую одиноким женщинам за сорок, но эту публику я бы поубивал. Еще Пушкин говорил, что драматические таланты образует публика. То есть какова публика, таков и театр. Как погиб великий Театр на Таганке? Он стал очень модным и престижным, билеты по блату, туда пошла советская номенклатура. В итоге сменилась атмосфера в зале — и все, конец былому величию.
А у вашего экс-партнера по фестивалю «Новая драма» Эдуарда Боякова установка как раз на то, что современный театр должен быть модным местом…
На том мы и разошлись, и фестиваль в прежнем виде прекратил свое существование. Да, Эдуард считает, что новые тексты можно продвинуть только в оболочке светского тусовочного явления. В этом, конечно, есть свои искусы. Но мне подобная публика неинтересна — она тупая. Люди приходят не за тем, чтобы посмотреть спектакль, а чтобы повидать друг друга, потусоваться, посидеть в непринужденной обстановке театрального буфета за рюмкой дорогого коньяка или виски. Обслуживать их — с какой стати? Если театр Боякова «Практика» ориентирован на подобную аудиторию, на то, чтобы занимать в постановках раскрученных звезд, — его личное дело.
Как ставить и играть?
Ну а сам фестиваль «Новая драма» исчерпал себя окончательно или получит продолжение в другом виде?
Нет, конечно же, не исчерпал. Он существовал семь лет и свою первую задачу выполнил — и, я считаю, выполнил хорошо. Его изначальная установка — на элементарную пропаганду и популяризацию современной драматургии. Ведь еще семь лет назад она была вообще в загоне — никто ею не интересовался и не ставил. Сейчас ставят, и статистические показатели соотношения классики и пьес современных авторов в театрах резко изменились — причем не только в Москве, но и практически по всем городам, особенно крупным. Современная драматургия составляет не меньше трети репертуара театров. И сейчас у нового театра другие задачи.
Какие?
Главный вопрос — как ставить? Ведь нередко ставят, по правде говоря, ужасно. Что, кстати, мы с вами видели и на некоторых читках пьес на фестивале «ДНК» — я имею в виду пьесы Равенхилла. Как будто какое-то изначальное недоверие к тексту — и у режиссера, и у актеров. Я вообще считаю, что режиссер современного текста — отдельная профессия. Новую драматургию нельзя ставить так, как это было принято традиционно. Ведь на чем строится классическая режиссура? На интерпретации — это главный метод, на нем был построен режиссерский театр XX века.
В таком случае, как нужно ставить сегодня?
В том-то и дело, что в современном театре интерпретации нет и быть не может. И в то же время — как относиться к новому тексту, никто не знает. Просто нужен какой-то прямой ход. Если Чехов открыл второй план, подтекст — и это было величайшее открытие, которое сформировало целый театральный век, — то сейчас вдруг встал вопрос: а куда же исчез первый план? Очень трудно произносить текст так, как он написан. Для этого нужно работать с режиссерами и с актерами. Мне очень понравились актеры в Красноярском театре им. Пушкина. Но они тоже немножко дезориентированы, как существовать в современном тексте, — да и откуда им знать? Видимо, сказывается стереотип: если уж плакать — так плакать, страдать — так страдать, прямо как в спектаклях по Островскому. (Смеется.) Поэтому мы с Олегом Рыбкиным (главный режиссер театра им. Пушкина, художественный руководитель фестиваля «ДНК». — Е. К.) хотим в следующем году сделать на «ДНК» актерскую лабораторию.
«Безнравственная» драматургия
- А как вы относитесь к прозвучавшему на «ДНК» мнению, что искусство выше нравственности?
Я с ним согласен, поскольку нравственность находится в зрительном зале. Отношение к происходящему на сцене — мое, зрительское, личное дело. И если я, уходя со спектакля, возмущен — значит, театр проделал серьезную работу. По-настоящему возмутить — это довольно сложно. Вообще, вокруг «Новой драмы» было много легенд, что в ней все безнравственно. Помню, чуть ли не в каждой статье — ах эта «Новая драма», там бомжи и проститутки, половые акты на сцене и т. д. Вы знаете, я идеолог этого движения, но что-то не припомню в наших спектаклях никаких половых актов! Ну, покажите мне это, я хочу, чтобы моя нравственность наконец поколебалась. (Смеется.)
Что, так и не показали?
Нет — откуда? Понимаете, это всего лишь мифы, демонизация «Новой драмы». Что может быть глупее, чем заявлять, что кто-то может поколебать нравственность зрителей? Что этакого им нужно показать? Не представляю.
Вероятно, безнравственность отождествляется с провокативностью, что порождает искусственную скандальность. Как, например, в случае с пьесой «Монологи вагины» Ив Энцлер.
Да, но согласитесь, что подобное восприятие — откровенная глупость. Кстати, все три спектакля по этой пьесе, которые я видел в России, были плохие. Единственное, от чего я получил удовольствие, когда один из тех спектаклей показывали на академической сцене МХТ, — от вида капельдинерш, которые были просто на грани обморока от такого «святотатства». (Смеется.) Но сама пьеса-то хорошая. Когда она появилась, это была революция в театре, настоящий шок, разрушение табу. А сейчас «Монологи вагины» — такая же часть истории театра, как «Чайка» Чехова.
К слову, о разрушении табу. Можно ли представить в российском театре спектакли, где осмыслялись бы острые проблемы Чечни, религиозной и национальной нетерпимости, — или это табу?
Нет драматургии, которая осмыслила бы подобные проблемы. А нет ее потому, что нет смысла писать — все равно пойдет в стол. Хотя, казалось бы, театр не телевидение, нет жесткой цензуры и можно ставить все, что угодно. Но есть другой рычаг — государство может урезать финансирование. Скажем, наш «Театр.DOC» — негосударственный, но иногда мы просим деньги у департамента культуры Москвы. Так вот, когда мы попросили денег на постановку спектакля о Беслане, нам отказали: «Вы что, с ума сошли? Не лезьте в политику». А когда мы его все-таки выпустили, нам потом еще два года не давали денег — лишь потому, что мы осмелились сделать что-то на злобу дня. Хотя у нас не политический театр, и на показах спектакля в Европе я даже разгонял антипутинские демонстрации, где собирались не чеченцы, а европейцы, возмущенные политикой России в Чечне. Притом что я сам возмущен этой политикой, но при чем тут спектакль? Кстати, он получился очень сильный, объехал много фестивалей. Там не было авторского текста, лишь материалы, взятые в те дни с чатов — грузинских, осетинских, русских. По агрессии, энергетике, боли, переданной авторами высказываний, это было настолько же страшно, как и в реальности…
А сколько в вашем театре живет каждый спектакль?
Максимум два года. И не потому, что не пользуется спросом — в зале всего 75 мест, и аншлаг у нас всегда, люди сидят на полу, на подоконниках. Но мы стараемся чаще обновлять репертуар. Невыносимо видеть, как это распространено в стационарных театрах — спектакль давно мертв, а идет лет тридцать, и актеры его уже просто ненавидят. А у нас другая установка: «Театр.DOC» — театр, в котором не играют. И публике это нравится — люди уже давно устали от кривляний медийных лиц.
«Драматургии учиться трудно»
Насчет необходимости театра реагировать на злободневность, Михаил Юрьевич, вы высказались предельно ясно. А как вы воспринимаете распространенное утверждение театроведов, что одна из проблем современного театра — поиск героя?
Как пережиток советского театроведения — а как еще это можно воспринимать? В те времена очень любили искать нравственность и героев. Хотя такие поиски — глупейшее занятие. Кто был героем той или иной эпохи, выясняется по прошествии времени. Самое забавное, что у нас на «Новой драме» был логотипчик «Ищу героя». Но мы-то преподносили его как пародию на избитый штамп. А многие критики воспринимали это как буквальный призыв к действию — ну как же, надо искать героя! (Смеется.)
Вы много лет занимаетесь драматургией, ведете семинары. Можно ли этому научить?
Драматургии очень трудно учиться. Актерскому мастерству гораздо проще, да и режиссерскому тоже. В России драматургов обучают только в Литературном институте. И хотя я сам его окончил, но профессию там получить невозможно. Просто неплохое филологическое образование — и на том спасибо. А что касается мастерства — каждый нарабатывает самостоятельно. Может, кстати, это и правильно. Скажем, Англия — великая театральная страна, но режиссуре там не учат. Считается, что если есть способности к этой профессии, все знания придут с опытом. А в нашей стране была установка, что всему можно научиться. Но, как показывает практика, не всем и не всему.
Досье «ВК»:
Михаил Юрьевич Угаров, российский драматург, режиссер и сценарист.
Родился 23 января 1956 года в Архангельске. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (отделение драматургии). Член Союза писателей Москвы, член Союза театральных деятелей России.
Один из организаторов фестиваля молодой драматургии «Любимовка», художественный руководитель «Театра.DOC», идеолог движения «Новая драма». В середине 90-х был одним из организаторов и участников творческого совета «Дебют-центра» Центрального дома актера. Автор сценариев для телесериалов «Петербургские тайны» (лауреат телевизионной премии «ТЭФИ», 1997) и «Дневник убийцы» (в соавторстве с режиссером Кириллом Серебренниковым).
Елена Коновалова, «Вечерний Красноярск»
