Прошлогодняя премьера Красноярского театра им. Пушкина «Ночь ошибок» О. Голдсмита стала настоящим зрительским хитом — как писали критики, режиссер постановки Олег Рыбкин предвосхитил «Стиляг». А одна из самых запоминающихся работ в этом спектакле — сэр Хардкасл в исполнении заслуженного артиста России Александра Истратькова — была отмечена весной на краевом театральном фестивале как лучшая мужская роль второго плана. Для самого же артиста, по его словам, эта награда стала неожиданностью.
Преимущество юности
Хотите сказать, что вы оказались не готовы к признанию критиков?
Знаете, для меня эта история вообще приятно-непонятная. Честно. Тем более что я не воспринимаю театральную соревновательность всерьез — у нас же не спорт! Хотя получать награды, конечно, всегда приятно. (Улыбается.) Но… Просто я убежден, что театр — дело молодых. А задача старших поколений — помогать им раскрываться на сцене. Говорю совершенно искренне: я считаю, что после 35 лет нужно сделать шаг в сторону и не мешать молодежи.
Саша, а как же творческий опыт, который приходит лишь с годами и сыгранными ролями?
Опыт, конечно, ценен, но все же, как мне кажется, публика больше любит, когда на сцене молодость. Согласитесь, это иная энергетика — в ней есть момент счастья. А возраст — всегда грустно…
Но есть и другая сторона медали — зачастую не очень хорошо смотрится, когда молодые играют стариков.
Ну, ряженые — вообще отдельная тема. И все же, когда молодому не удается возрастная роль, зритель относится к этому снисходительно. А когда, наоборот, пожилой актер пытается играть молодого героя — такое уж точно не прощают. Скажем, Сирано — ведь это же роль для молодого артиста. А играют его, как правило, после сорока, а то и пятидесяти. Почему? Для меня это загадка. Или когда у 45-летнего актера вдруг появляется неодолимое желание сыграть Ромео. (Смеется.)
Что, и в самом деле появляется?
У меня — точно нет. Хотя встречается такое в театре нередко.
Отцы и дети
А как насчет извечного конфликта отцов и детей?
Я лично убежден, что любое новое поколение лучше предыдущего, любое. Иначе жизнь бы не продолжалась. Год назад я набрал актерский курс на театральном факультете Красноярской академии музыки и театра и по своим студентам вижу, насколько они умнее и талантливее нас. А лет через десять придут те, кто будут лучше их, — закономерная эволюция.
Кстати, в «Ночи ошибок» этот конфликт очень интересно музыкально обыгран.
Да-да, Олег Алексеевич сразу сказал: «Старшее поколение любит Beatles, а поколение детей предпочитает диско», — такое решение было понятным и увлекательным. Спектакль вообще во многом родился как лабораторный опыт. И конфликт там, конечно, не только в разнице музыкальных предпочтений. По сути, в спектакле лишь одна пара, которая искренне любит друг друга, — Тони и его подружка Бэт (Андрей Доряло и Наталья Морозова. — Е. К.). Отношения остальных мальчиков и девочек — рисовка, все надуманно. И отец, мой герой, видит, что младшее поколение теряет себя, растрачивает в никуда, — и переживает за них. Наверное, такой взгляд свойственен людям в возрасте…
Если не ошибаюсь, это первая ваша работа у Рыбкина?
Да, и к моему удивлению, Олег Алексеевич даже попросил меня быть его ассистентом. Хотя затрудняюсь сказать, в чем я мог ему там помочь. Рыбкин — очень деятельный режиссер, как правило, у него к началу постановки уже вся канва спектакля мысленно выстроена. Хотя если артист что-то предлагает, он охотно это подхватывает. А еще он может дать артисту столько приспособлений, что тот четко понимает, что он делает на сцене. Главное — все это запомнить. Но он не из тех, кто навязывает. Дает — бери, не взял — твои проблемы. Надо уметь слышать. Мне, во всяком случае, очень комфортно с ним работается.
Как сами ощущаете — вам везет на режиссеров?
В основном да. Но, к сожалению, бывают неприятные исключения. До сих пор обидно вспоминать, как не сложился у нас спектакль по «Игрокам» Гоголя. Притом что рядом были классные партнеры, такая мощная пьеса — это же мечта любого актера! Но работа в «Игроках» стала для нас настоящим мучением. Накануне премьеры произошло несколько замен — Артем Рудой ввелся на роль, которую изначально репетировал я, а мне пришлось срочно учить другую… В общем, каждый спектакль был жутким стрессом. А потом я случайно узнал, что режиссер постановки когда-то ставил «Игроков» с немецкими студентами, а нас просто пытался втиснуть в рисунок того спектакля. И наши актерские индивидуальности его нисколько не интересовали.
«С Крикливым всегда готов работать»
А как оцениваете свою работу в спектакле «Похороните меня за плинтусом» у Алексея Крикливого?
Это сложный вопрос… Ведь у меня там осталось всего два небольших эпизода. Хотя поначалу я репетировал не только Карлика (в повести Павла Санаева, по которой поставлен спектакль, — прототип Ролана Быкова. — Е. К.), но и нескольких врачей, к которым Саша Савельев в один день приходит на прием. Получилось очень смешно — с масками, с мгновенными переодеваниями.
Почему это не вошло в спектакль?
Наверное, потому что слишком буффонно и ярко — не в стиле постановки. А еще, когда сделали прогон, только первое действие оказалось на 3 часа 40 минут. Конечно, это очень много, нужно было что-то сокращать. В результате мою роль обрезали процентов на девяносто… И много других хороших сцен пришлось убрать. Грустно, что очень интересный репетиционный процесс не увидит зритель.
Грустно…
Но я прекрасно понимаю, в каком сильном спектакле работаю. С огромным уважением отношусь к Гале Саламатовой — к ее таланту, самоотверженности. Ее Бабонька в «Плинтусе» — это что-то невероятное! Считаю, что после таких ролей надо сразу же давать звание народной артистки — сразу же. А играть такие спектакли нужно максимум раз в месяц — чтобы поберечь артистку. Не представляю, чего ей стоит каждый выход в «Плинтусе»… И, если честно, я вообще не люблю малую сцену. Большой зал дышит, он как-то компенсирует актеру выплеснутую энергию. На малой сцене, даже при очень благодарном зрительском восприятии, этого не происходит.
И все же получается, что у Алексея Крикливого вы уже во второй постановке работаете именно на малой сцене…
Так уж совпало. И если Леша позовет работать еще — откликнусь с удовольствием. У него есть умение сделать какую-то часть жизни счастливой… Помню, как мягко, без напряга мы репетировали в его дипломной постановке «Одновременно» по Гришковцу. А еще помню свое потрясение, когда я увидел на премьере вторую часть этого спектакля, «Зиму», — она мне очень понравилась.
На репетициях вы ее разве не видели?
Что вы, если не приглашают, артисты вообще не ходят друг к другу на репетиции — все откладывается «на потом». Наверное, такое отношение не очень хорошее. Я вот до сих пор жалею, что не посмотрел спектакли с Раневской, Высоцким — хотя мог бы. Но все казалось, что еще успею …
Актерские суеверия
Саша, а сожалеть о ролях, которые не доиграли, вам свойственно?
Наверное, если навскидку затрудняюсь что-то назвать, то не очень. (Улыбается.) Как-то не думал об этом. Разве что жаль «Шум за сценой» в постановке Владимира Гурфинкеля — там не только я, весь наш состав не наигрался. Несмотря на зрительский успех, с ним очень странно обошлись — его декорации вдруг почему-то понадобились для другого спектакля.
Я думала, вы назовете «Поминальную молитву» Горина…
Это вне конкуренции, я и сейчас играл бы в ней с удовольствием. И «Вишневый сад» очень жаль живой был спектакль.
Когда к постановке берется какой-то материал, читаете его до начала репетиций?
Нет, до распределения ролей вообще не читаю. У меня примета: если прочту — значит, я туда не попаду.
И с творчеством Гришковца были не знакомы до начала работы над спектаклем?
Нет. И повесть Санаева прежде не читал — для меня это два приятных открытия. Хотя, помню, когда увидел название будущего спектакля по Санаеву, подумал: «Какой ужас! И мы это будем ставить?» (Смеется.) Но после прочтения мое отношение к повести сразу же изменилось, хотя название мне до сих пор не нравится. У нас в театре то «Любовь до гроба», то теперь вот «Похороните меня за плинтусом» — какие-то сплошь убийственные названия. Артисты же люди ужасно суеверные, во что угодно верят.
Например?
Нельзя примерять чужой костюм: если примеришь — непременно введешься на эту роль. Уборщицы у нас по театру уже давно не ходят с пустыми ведрами — убьют! Считается плохой приметой встретить уборщицу с пустым ведром. И, кстати, о похоронных названиях — сам я сейчас ставлю в театре спектакль по пьесе «Кладбищенский клуб». (Смеется.) Правда, переводчик вольно это интерпретировал как «Девичник над вечным покоем». Там три вдовы, три разных характера — их будут играть Тамара Семичева, Лариса Селеменева и Галина Дьяконова. А еще в спектакле занят Владислав Жуковский — и у него это сотая роль в репертуаре.
Без амбиций на режиссуру
К слову, почему вы так редко ставите?
А я не ассоциирую себя с профессией режиссера. Может быть, я педагог. Но режиссерских амбиций у меня нет. Обычно ставлю, когда кто-то предлагает. Например, два спектакля в антрепризе — «Пизанскую башню» и «Сладострастие» — поставил по просьбе Виктора Лосьянова. В пьесу «Сладострастие» вообще сразу же влюбился. И мы немало сил и средств вложили в ее постановку — года два назад это был самый дорогой спектакль в антрепризе. Настоящая испанская мебель, исторические костюмы…
А как возникла идея постановки «Полета над гнездом кукушки»?
Леша Максименко попросил. Прежде шел такой дипломный спектакль у нас в институте, Леша играл в нем МакМэрфи. Нам же всегда кажется, что все лучшее было когда-то. Вот он и уговорил меня поставить это еще раз. Но хотя параллели с прошлым неизбежны, считаю, что у нас все же получилась какая-то другая история.
Вообще, если обобщить мой режиссерский опыт, я не пытаюсь делать постановочные спектакли. Да и денег не хватит на все мои фантазии. Я долго проработал в рекламе и знаю, что сколько стоит. Знаю, на чем можно сэкономить, а на чем экономить нельзя ни в коем случае.
На чем в театре нельзя экономить?
Буквально на всем. А главное — нельзя экономить на артистах. Когда какого-то актера не берут в спектакль (хотя он идеально для него подходит) лишь потому, что он будет занят в другой постановке, — на этом все заканчивается. Хотя, вы знаете, даже при удачном, казалось бы, раскладе, наверное, еще ни один режиссер не сказал: «Я наконец-то сделал то, что хотел». От замысла до воплощения все меняется.
Разве у актеров нет постоянной неудовлетворенности собой?
Иногда есть и удовлетворенность… Что очень плохо, сомнения должны быть обязательно — тогда возникает желание сделать лучше. Хотя другая крайность — когда от желания сделать лучше и лучше получается только хуже.
Лучшее — враг хорошего?
В этом смысле очень показательный пример — наша «Хозяйка гостиницы» по Гольдони. Режиссер Борис Уваров попросил нас в ней немножко импровизировать. А года через три импровизаций стало настолько много, что спектакль от них просто засорился. Я очень любил его поначалу — до того, как произошел этот перекос в отсебятину. Причем меня несло так же, как и всех, а может, даже и больше. Представляете, если спектакль был без какой-то новой хохмы, нам казалось, что мы плохо сработали, не удивили друг друга! Все время добавляли слова в текст пьесы. А этого делать не стоит.
Во втором спектакле Уварова, «Банкроте», на мой взгляд, такой отсебятиной стало присутствие гусаров.
И все-таки «Банкрот», на мой взгляд, лучше «Хозяйки гостиницы». Мне нравится, что в нем есть какой-то иной, непривычный взгляд на Островского. Обычно ведь все ставят про подонка Подхалюзина, который всех обманул. А здесь есть попытка сделать Липочку виноватой, а наивный мальчик даже не ожидал, на ком женился. И я очень люблю там свою роль Рисположенского — шалю в ней. (Смеется.)
Вас вообще преимущественно занимают в комедиях…
Да практически всегда. Наверное, потому, что я характерный артист. Хотя, наверное, все роли характерные. Меня пугают абсолютно серьезные спектакли. Впрочем, как и абсолютно смешные. А что больше пугает — трудно сказать. Когда в комедии все силы бросаются на то, чтобы через три минуты зал засмеялся, — это пошлый спектакль. Но когда зритель ни разу не улыбнулся за время действия — это тоже странно. Жизнь — она объемна. У Эмиля Лотяну «Мой ласковый и нежный зверь» такая грустная история, но сколько в ней добрых улыбок! Мне кажется, сейчас и в кино, и в театре дефицит доброго юмора, дефицит романтики, позитивных настроений. Это есть в «Плинтусе», поэтому у спектакля такой невероятный успех. Кстати, «Плинтус» — первый спектакль, который я показал своим студентам. А еще «Чайку» — считаю, что именно с таких постановок надо постигать современный театр, в них задан определенный уровень.
Возвращение к истокам
Что вас побудило после долгого перерыва вернуться к преподаванию?
Есть такое выражение: «Приходит время — надо отдавать». Я просто вспомнил, что лучшие годы моей жизни были тогда, когда я работал в театральном институте — девять лет, с 1986 года. Потом я 15 лет занимался рекламным бизнесом. Сейчас практически ушел из него, делаю что-то иногда на заказ. Это был полезный опыт — я многое там технологически очень хорошо понял. Знаю, например, что такое 1/25 секунды. В театре порой не знают, что такое полчаса! В те годы вообще было интересно вникать во все эти тонкости, тогда как раз началось массовое использование компьютеров. И финансовые возможности были другие. Однажды, сделав за одну ночь несколько роликов, мы заработали 12 тысяч долларов. В то время я мог на день рожденья слетать в Москву, поужинать в любом ресторане и вернуться домой. Конечно, это тоже опыт. Но, с другой стороны, что он добавил в моей жизни? Большим бизнесом я все равно не занимался. Да и сама реклама… В основном это способ обмануть, особенно политическая реклама. С жизнью она не имеет ничего общего.
В общем, надоело?
Не то чтобы надоело. Просто стало стыдно. Мне казалось, что деньги я зарабатываю в рекламе, а совесть моя отдыхает в театре. Но, к счастью, я понял, что хватит заниматься ерундой, продвигать никому не нужные вещи. Жизнь слишком коротка. И когда ректор академии предложил мне вернуться к преподаванию, я согласился. Кстати, несколько лет назад мне уже предлагали вернуться в академию. Но тогда я оказался не готов к этому, да и в рекламе мне еще нравилось. А сейчас все удачно совпало.
Не побоялись во второй раз вступать в одну и ту же реку?
Я понимал ответственность. И, честно говоря, было опасение: а вдруг в самой школе что-то изменилось? Но, к счастью, все традиции сохранены, они в очень хорошем состоянии. И мне странно, зачем наш ТЮЗ проплатил обучение двадцати студентов в Улан-Удэ. У нас что, своя школа плохая? Я так не считаю — все наши выпускники востребованы, без работы никто не остается. И для того же ТЮЗа, если у него есть потребность в артистах, в конце концов, можно сделать целевой набор. Есть над чем подумать…
И еще, возвращаясь к вашему вопросу, — образно говоря, сегодня это уже совсем другая река. Другое время, иное поколение студентов. Знакомство с театром для некоторых из них стало приятным шоком. Кто-то ведь приехал из деревень, и у меня были студенты, которые в начале обучения вообще не знали, кто такой Ролан Быков. Но это не вина их, а беда: откуда им что-то знать, если по телевизору с утра до ночи крутят один ширпотреб?.. Вот и в актерскую профессию большинство из них пришли благодаря кино.
А чему их учите вы?
Я их воспитываю на живом театре. Обязательное условие — видеть весь репертуар театра им. Пушкина, все премьеры, мы их непременно обсуждаем. Причем они ходят и в другие театры — в оперу, в балет. Посмотрели летом «Черный тополь» Минусинского драмтеатра. Хотя, казалось бы, каникулы, я их туда не отправлял. А какая для них была трагедия, когда они не смогли попасть на балет «Анюта», когда в нем танцевал Владимир Васильев! Боюсь сглазить, но этот курс буквально живет в театре. Для меня очень ценно такое отношение.
Сами чему-то у них учитесь?
Наверное, пониманию сегодняшней жизни. Они все умеют воспринимать как в первый раз — то, чего не могут взрослые артисты. По себе не раз ощущал — по-настоящему мне интересно играть лишь первые три спектакля. А еще театральный факультет — это место, где можно научиться радоваться за других. В театре такое невозможно.
Елена Коновалова, «Вечерний Красноярск»
