Михал Пендрацкий: «Все стереотипы — от незнания»

Сфера профессиональных интересов польского ученого, доктора исторических наук Михала Пендрацкого давно связана с Россией. Точнее, с Сибирью: он много лет исследует сибирский шаманизм и историю польских ссыльных XIX и начала XX века.

В поисках шаманов

Насколько я понимаю, в Сибири вы не впервые, пан Михал?

О, конечно нет! Раз в пятый или в шестой — уже со счета сбился. (Улыбается.)

Чем вызван ваш интерес к сибирской культуре и истории?

Дело в том, что я историк науки, работаю в Польской академии наук в Варшаве. И мое знакомство с темой Сибири началось с того, что я заинтересовался трудами Вацлава Серошевского — это известный польский этнограф-сибиревед. Я прочел его книгу «Якуты. Опыт этнографического исследования». И особенно мое внимание привлекли его взгляды на религию якутов.

Почему?

Потому что эта тема мало разработана — и у самого Серошевского, и в более поздних научных исследованиях. В частности, он пишет, что генезис религиозной идеи искупления, самопожертвования, которую можно увидеть, например, в христианстве, берет начало еще в древних верованиях. Но у Серошевского обозначен один только тезис этой идеи, без доказательств. Я им заинтересовался, начал подробнее исследовать.

И к каким выводам пришли?

Что во многом он был прав. Я увидел, что эта идея действительно присутствует в разных религиях, где используются элементы шаманизма. Например, она сильно укреплена в обряде шаманской инициации.

А что такое шаманизм в вашем представлении?

Сложный вопрос, все зависит от дефиниций. Можно сказать, что шаманизм — это религия. Но поскольку, как известно, у религии должна быть какая-то доктрина, философия, шаманизм тоже бывает разным. Скажем, в Якутии один шаманизм, в Туве или на Алтае — другой. В их верованиях есть отличия, поэтому нельзя назвать все это единым шаманизмом.

А большинство ученых вообще считают, что шаманизм — всего лишь одна из форм религиозной деятельности, которая может присутствовать внутри разных религий.

Вы в их числе?

Пожалуй. Можно сказать, что шаманизм — один из способов контролированного использования измененных состояний психики человека. Причем подобные практики присутствуют во многих религиях. Человек понимает: с моей психикой что-то происходит, но я могу ее контролировать, могу вернуться к своему обычному состоянию. Это главная ценность подобных практик.

А кто в таком случае шаман?

Это человек с большей восприимчивостью, предрасположенностью к изменениям психического состояния. Как в спорте: физическое тело есть у всех, но у кого-то больше способностей к плаванию, а у кого-то — к бегу или борьбе. То же самое с психикой — способность, умение использовать ее в разных состояниях присущи далеко не всем людям. Их вообще очень мало, как мало олимпийских чемпионов. В тех культурах, где присутствует шаманизм, люди с такой психической восприимчивостью становились шаманами. Во время шаманского ритуала состояние у них менялось сильнее, чем у других участников. И еще один важный момент — в таких культурах люди умели не только контролировать изменения своей психики, но и использовать измененные состояния для лечения разных болезней. В том числе и психических.

Изгоняли духов?

Так говорилось в контексте их культуры. А с точки зрения западного человека у них просто были свои методы, чтобы исцелять психические проблемы. И, кстати, весьма успешно.

Главное — язык и мировоззрение

Пан Михал, а вам самому довелось поучаствовать в шаманских обрядах?

В полной мере нет, к сожалению. Я видел лишь какие-то отдельные элементы. Но в настоящий обряд — не театральный, не искусственный, которые проводятся для туристов, — попасть очень сложно. Впрочем, людей понять можно — такие ритуалы не демонстрируются публично, это очень интимно.

Для меня как для исследователя, собственно, важнее другое. Самое главное во всех культурах — язык и мировоззрение, которые укрепляются в религии данного народа, этноса. Материальные элементы культуры, при всей их значимости, не столь важны. А со временем многие из них становятся просто бесполезными с практической точки зрения, их остается воспринимать всего лишь как музейные экспонаты. Например, национальная одежда. Конечно, хорошо, чтобы она сохранилась, чтобы люди знали, как одевались их предки. Но это не значит, что для сохранения культуры все ее представители должны носить национальные костюмы.

А что касается национальной еды?

Все зависит от личного вкуса. Скажем, русскому или поляку может нравиться китайская кухня. Но это не значит, что, предпочитая ее, они теряют собственную культуру. Конечно, каждому не мешало бы знать свою национальную кухню. Но я не воспринимаю как трагедию, если со временем потеряется какой-то ее рецепт. Гораздо трагичнее, если исчезнут ценности культуры духа. Культура человека тесно связана с его мировоззрением, с тем, что у него в душе. Чтобы человек мог найти смысл своей жизни, у него должны быть какие-то определенные взгляды — на себя, на других, на природу, на окружающий мир. Все это вытекает из мировоззрения, из религии, языка. Поэтому, грубо говоря, духовные ценности никогда не будут бесполезными. И еще очень ценно, что существуют различные культуры, что мы можем думать по-разному, неодинаково — важно сохранять это многообразие. Многое, к сожалению, исчезает безвозвратно. Есть большая опасность, что могут исчезнуть малочисленные народы. Допустить это — значит обеднить самих себя, лишиться одной из ярких красок мира.

Еще одна сфера ваших научных интересов — история польских ссыльных в Сибири. Что для вас самое важное в изучении этой темы?

Вы знаете, в исследованиях о польских ссыльных наибольшее внимание обычно уделяется мартирологу: как люди страдали в тяжелых условиях жизни в ссылке. Но это лишь часть правды. Конечно, им было тяжело вдали от родины, от своих семей. Но за годы жизни в Сибири они проникались любовью к этому краю, к его людям, его природе. Что видно по их научным работам — ведь многие польские ссыльные занимались здесь наукой! Тот же Серошевский. Или Эдуард Пекарский, который составил очень хороший словарь якутского языка. Или Юзеф Ковалевский, который был одним из основателей монголистики. И многие-многие другие, которые занимались в Сибири биологией, этнографией, геологией. Эти люди творчески использовали время своей ссылки. А когда возвращались в Польшу, скучали по Сибири. Бывало и такое, что некоторые потом возвращались сюда — сами, добровольно. Польские мужчины нередко женились на сибирских женщинах. Но об этом у нас, к сожалению, очень мало говорят, все больше о страданиях ссыльных. А мне как раз интересно исследовать ту эпоху с разных сторон.

Вы изучаете только период царской ссылки, время сталинских репрессий не рассматриваете?

Нет, советской эпохой я не занимаюсь — жизни не хватит на все. (Улыбается.) Но моей семьи сталинские репрессии коснулись напрямую. Мой дедушка в начале Второй мировой войны попал в лагеря в Республике Коми. К счастью, вернулся оттуда. Но мне было лет пять, когда он умер. Жалею, что не было возможности расспросить его поподробнее о его жизни...

Какие исторические травмы, на ваш взгляд, мешают взаимоотношениям России и Польши?

В польском обществе нет какого-то однозначного отношения к России. Есть люди, которым нравится Россия: они говорят, что россияне очень сердечные. Но есть и другие, которые с некоторой настороженностью относятся к вашей стране. Это связано со стереотипами прошлого — былыми войнами, тем временем, когда Польша была частью Российской империи, опять же, Сибирь многие до сих пор воспринимают как каторжный край. Но это больше эмоции, чувства, а не какие-то осознанные взгляды. Во всяком случае, живя в Польше, я лично не замечаю в нашем обществе какой-то сильной конфронтации или недоброжелательства по отношению к России. А чтобы изживать все несуразные стереотипы, нужно больше путешествовать, необходим культурный обмен. Все стереотипы, по большому счету, от незнания.