В гаданиях типа «что же будет с Родиной и с нами?» есть разные индикаторы и критерии. Одни опережают другие. Так, «антропология» всегда предшествует «социологии». Странно спорить, есть кризис или нет, если население, к примеру, уже сократится в 2 раза, а ВВП — в 10 раз. Но если начинается, то не там.
Топливо роста
Прежде чем что-то стряслось с Римской империей в плане денежного обращения, урожайности зерновых и динамики населения города Рима, там что-то стряслось с людьми. Что-то вроде ситуации «слишком мало людей, способных на все, и слишком много людей, не способных ни к чему». Слишком много раскованных для принесения вреда ближнему, слишком мало умелых для принесения пользы. Пролетарии в самом первом смысле этого слова, хотевшие от мира хлеба и зрелищ и мало что хотевшие от себя. Но есть еще более тонкая штука. В обществе еще не критическая масса преступников и бездельников, но вот эта самая тонкая штука, разлитая в воздухе, делает наступление их времен лишь вопросом времени.
Можно учено назвать это «удержанием в сознании модальности идеального». В общей машинке прогресса, если у нас наблюдается какой-то прогресс, это то топливо, на котором она едет. Можно посмотреть, сколько в бензобаке социума осталось именно вот этого топлива, — и сказать, сколько еще машинка протянет в гору. Если значение стремится к нулю — социальная машинка тормознет и откатится. Не спасут ни «технологии», ни «институты», ни «культурное наследие» (если понимать под ним не состояние душ здесь и сейчас, а некую сумму музейности). Технологии и техники, как известно, амбивалентны, будь то приспособление «топор» или процесс «расщепление атомного ядра». Институты — а что институты? Конституция, например, или внутри людей, или это пропагандистский листик, проходящий по ведомству пиара, и не более. Будут ли жить по законам, зависит не только от самих писаных законов. Такой институт, как «образование», — это не набор методичек, учебных программ, кирпичных зданий и должностных позиций. Нет, программ и зданий тоже. Но попробуйте, например, вылечить человека, ненавидящего лечиться, или выучить ненавидящего учиться. И даже как-то неловко повторять, что любовь к здоровью мало коррелирует с объемом лекарств, а добродетель любопытства к миру — со спецификой методичек. Также и успех любых «экономических реформ» упирается в конечном счете в людей. Хотят или не хотят. Потянут или не потянут.
Так вот, «удержание идеального». Как слабый вообще может стать сильнее, глупый — умнее и т. д.? Для начала осознать, как есть. Пойти на некоторую боль и сказать себе, а такое без боли не говорится: я все еще слаб, глуп, грешен, здравствуйте, это я. Извините, люди добрые. Самому противно. И без этого толчка в горку не поедет.
Так, например, чтобы стать взрослым, у человека как минимум должна быть одна ценность и одна констатация. Констатация того, что «я еще ребенок» и ценность «взрослости». И пока не выполнены условия А, Б, В — ребенок, все еще ребенок. Должна быть независимость экономическая, экзистенциальная, много чего еще. Чтобы они случились, должна быть ценность «взросления» и рефлексия того, что это. Без этого не повзрослеют никогда, а всего лишь состарятся и умрут.
Приехали
Развитие, будь то развитие единичного человечка или социума, держится благодаря зазору, дельте. Между образом «идеального» и отдачей себе отчета в «действительном». Можно добавить и третью точку, тогда получится треугольник: должное, возможное и действительное. Кем должно быть, кем можно быть и кто сейчас есть. Разлом треугольника в общественном сознании означает невозможность дальнейшего развития. Разлом его в сознании отдельного Васи Пупкина означает, скорее всего, конец его человеческого существования.
Ведь зачем вообще «идеал»? Ничто идеальное на земле все равно не воплотится, будь то идеальное государство, идеальный учитель, идеальный полицейский. Можно сказать так, говорил уже, повторюсь: идеальное не бывает живым, а живое идеальным, но идеальное нужно человеческому живому, чтобы оставаться человеческим. Как-то вот так. Своего рода закон социальной жизни. Стремясь к невозможному, можно быть хоть кем-то. Образ святого нужен в культуре, чтобы не скатиться совсем уж в подонки. Нет людей, которые бы могли сказать: «Здравствуйте, я сверхчеловек». Это или страшно, или смешно — если бы так представились. Но образ «сверхчеловека» работает тем, чтобы, медитируя на него, не скатиться в недочеловеки, последнее же — всегда запросто.
И вот такое ощущение, что именно здесь и хрустнуло, в нашем метафизическом треугольнике. Слово «метафизический» вполне уместно, дословный перевод — «после физики». Что есть какие-то измерения помимо действительности. Измерение должного. Измерение возможного.
Есть разница, как именно грешат. Разница между «ну замочил и замочил, мать его, козла потного» и «жизнь моя пропащая, помилуй, Господи». Человек ведет себя равно плохо, но есть ли измерение, в котором вообще уместно употребление слова «плохой»?
Ресурсом модерна были не папуасы, а человечество, воспитанное в христианстве. С этими людьми получились промышленная революция, капитализм, национальное государство. На субстрате папуасов — не вышло бы. Какое-то развитие шло, но дельта, увы, сокращалась. Христианин должен быть хорошим, потому что должен, и все. Советский человек должен быть хорошим, потому что это в рамках построения коммунизма. Формулировка явно слабее.
И под гуманизмом ведь можно понимать сильно разное. Вплоть до общества, собранного вокруг греха гордыни. Если человек считается по натуре хорош, то на черта ему идеальное и трансцендентное? Если «человек хорош по природе», «у каждого свое мнение», «нет греха», «все равны» — это исчерпание того бензобака, на котором шло развитие. Схлопывание зазора между идеальным и действительным означает конечную остановку. Модерн, начав с апологии «природного человека», закономерно уперся в постмодерн, где вообще нет деления на добро и зло. Отсюда и ощущение, что приехали.
Александр Силаев, «Вечерний Красноярск» № 23 (264)
