Когда-то, еще в прошлом веке, один добрый человек сказал мне, что литература, мол, умирающее искусство. Я тогда не поверил. Читал книжки, какие-то книжки писал сам. Книжки те даже печатались, шло время. И вот наконец пришло. Время более-менее согласиться с тем человеком из двадцатого века.
Испарение читателя
Тут надо сразу оговориться. «Умирающее искусство», вообще слово «умирает» — слова слишком сильные. Точнее сказать это мягче: «отходит на второй план», «сдает лидирующие позиции», «занимает скромное место в углу культуры». Как-то так. Но как Главное Большое Искусство, которым это было, первым людям которого стоят памятники в любом крупном городе, — в этом качестве оно умирает, да. До конца не умрет. Некогда сильно-сильно живое может помирать долго-долго, и первые лет пятьдесят про это даже не особо догадаются.
Выяснения отношений на литературных форумах более всего напоминают свару в детских песочницах. Смотришь и дивишься. Ощущение какой-то странной озлобленности вроде бы интеллигентных людей, производной, как вариант, от неизбывной маргинальности почти всех собравшихся. Ресентимант, как выразился бы Фридрих Ницше, злобность как реактивность того, что не может быть подлинно созидательно. Когда количество неудачников на условную единицу пространства зашкаливает, собравшимся сложно дискутировать иначе чем воплем и доказывать что-либо иначе чем нервным срывом. Если литератору Васе не нравится литератор Петя, то почти никогда мы не встретим ни рецензии, ни анализа и прочего синтеза — встретим визг, что Петя бяка и пука... Оба, с вероятностью за 90 %, неудачники в каком-то банальном социальном смысле и в не менее банальном экзистенциальном. Делить-то им нечего. Ладно, когда зло ближнему творят потому, что он заслоняет тебе чемодан денег или недвижимость. А когда предмет дележа исключительно куличик в песочнице, да и тот по большей части воображаемый... Впрочем, именно это и создает атмосферу. Ресентимант, скажем мы ученое слово, чтобы не материться зря. Для сравнения: на экономических сайтах анонимные пользователи почему-то общаются по делу и без истерик.
Впрочем, хватит говорить картинками. Если предмет разговора судьба некоего художественного порядка слов, то и обсуждать это надлежит теоретически, ботая сугубо по дискурсу. По дискурсу будет примерно так: «Не находя имманентных способов усиления эффекта рецепции, литература уступает иным формам репрезентации реальности, более эффективным технологически».
Теперь то же самое, но по-русски. «Литература отходит», — говорит мне писатель Виктор Ерофеев, и я согласен. «Писатели у нас сейчас, может быть, сильнее, чем в любой другой момент двадцатого века», — говорит Михаил Успенский, и я согласен опять. Кризис литературы есть кризис не писателя, а читателя. Сам начинающий литератор со своими куличиками как раз, может быть, талантлив и ни в чем не виноват, кроме разве того, что купил билет на тонущий корабль и даже занял каюту, а вот смотри-ка... Кризис именно в читательском интересе. Пирог славы, который могли делить писатели, существенно уменьшен касательно прошлого века. Ну, допустим, если раньше «читательский интерес» был равен условным 200 баллам, то сейчас 100, а будет 50. А у кино, положим, уже 500, а у музыки 300, а у компьютерных реальностей 200, и это только начало. Если уж совсем в простоте: писателей все больше, а читателей меньше. И этот фокус, кажется, необратим.
Миграция слова
Если говорить совсем уж начистоту: все меньше оснований современного человека взять в руки прозу, мы уже не говорим про поэзию. Нет времени читать длинные выдуманные истории. Хочешь энергии — вруби музыку. Хочешь яркой картинки — включи киношку. Хочешь актуальности — есть блоги, есть СМИ. Хочешь, наконец, смысла? Иди читай философию. Спиноза не устарел за почти 400 лет. В литературе же нет сил на творение новых форм, кажется, что по смыслу там все завершено: в лучшем случае у автора получится повторить, как было, но возможности выдачи новых эталонов и манер письма почти исчерпаны. Внутренней энергии нет. А технологические усилители, поставляемые
Та литература, которая сейчас сильна, не очень-то литературна. Те же Пелевин, Сорокин — замечательны, но есть ли там вообще «персонажи»? Можно ли «сопереживать герою», к примеру? Вопрос риторический. Персонажи Пелевина — наверное, главного русского писателя на сейчас — не более чем картинки к мысли. В этом плане Виктор Олегович прежде всего мастер концепта, дающий фору политическим колумнистам (если пишет чего про матушку-Русь) и религиозным мыслителям (если пишет, положим, о структуре сознания). Но в традиционном смысле это не столько литература, сколько речь блестящего лектора, из сострадания к темной аудитории почти целиком состоящая из «примеров».
Второй путь — миграция литературного слова куда-то в сторону очерка да репортажа. Это когда «что вижу, то и пишу». Разные молодые авторы, выстреливавшие вверх за последние десять лет (Стогов, Денежкина, Шаргунов и другие), — это авторы, которые сами себе персонажи и тем сильны, ибо искренни. Вроде как лирический герой в бессмертном «Это я, Эдичка». Опять-таки все молодцы, но пределом такого повествования будет очерк про то, «как мы вчера с пацанами» или же запись в блог про то же. А традиционно-неспешное повествование в режиме «Иван Петрович проснулся и, ощутив некоторое недомогание, вспомнил о вчерашнем, и досада, охватившая его...» — кому это, куда, зачем?
Стоит ли переживать? Понятие «слова» шире понятия «художественного текста». Исчерпавшись в одном месте, слово начинает работать в иных местах. На ту же музыку, кино, эссеистику. Судьба слова как-то более связана с судьбой самого человеческого проекта. Вымышленные истории тоже не испарятся — останутся на почетном месте, на верхней полке культуры, там будет немного пыльно. Туда будут реже заглядывать, но это не катастрофа.
Александр Силаев, «Вечерний Красноярск» № 46 (287)
