Считается, что мировоззрение должно отражать какую-то там действительность. На самом же деле символ веры — перпендикулярен миру фактов. Критерий силы здесь не в том, чтобы действительность отражать, а в том, чтобы ее изменять, совершенствовать, ломать о колено.
За гранью опыта
Чтобы далеко не ходить, возьмем разговор о «бессмертии души», от себя удаляться здесь воистину не надо. Никаких особых знаний не требуется, чтобы данный разговор поддержать. Но материалисты сразу же уводят его заведомо не туда. Они ставят под сомнение тезис, но сомневаться-то можно, а вот дальше они требуют «доказать наличие души», как требовали бы доказать наличие помидора в коробке, и вот это умственная ошибка. Мол, дайте нам на это посмотреть или докажите научными методами. Что, не видно глазами? Приборы не фиксируют? Стало быть, поповские бредни... Не менее грустны здесь защитники тезиса, начинающие играть за него на заведомом поле противника. «Ученые взвесили, что в момент смерти куда-то испаряется десять грамм, так это оно самое». Но граммы здесь вообще ни при чем, нормальный метафизик в эту сторону за поддержкой вообще не двинется.
Как решал вопрос Кант? Предельно корректно он означает, что вопрос о бессмертии души вообще не относится к миру наблюдений, весы и линейки откладываются уже на этой стадии. Затем он корректно объясняет, что доказать наличие души логически невозможно. Далее не менее корректно показывает, что нельзя доказать и ее отсутствие. Далее говорит, что это вообще неважно, когда речь заходит о вопросах мировоззрения. Есть нечто в мире или нет — вопрос к науке. Правомерно ли во что-то верить — вопрос не к ней. Вот человек уверовал в нечто, и мы смотрим на человека. Что с ним произошло после того, как он принял для себя какие-то умственные конструкции? Это его усилило, ослабило, возвысило, убило?
Человек становится другим, смотрим на человека. Нам нравится, что происходит с человеком, уверовавшим в Абсолютный Дух по Гегелю или Великую Чучундру? Стало быть, веровать в Абсолютный Дух или Великую Чучундру выбор сугубо истинный. Оговоримся, что наличие Чучундры в мире эмпирических фактов, наблюдаемых наукой, не вытекает отсюда вообще никак.
Примерно в эту тему байка про императрицу Екатерину Великую и заехавшего к ней погостить французского просветителя. Сильно грубо, но она передает определенную логику. Как водится у французского просветителя 18-го века, гость начал мутить воду за атеизм. А давайте поставим вопрос так, а давайте поставим вопрос эдак. На что, по преданию, императрица попросила не мутить и аргументировала: «Может быть, у вас во Франции Бога уже и нет, а там, где температура зимних месяцев отрицательная, он пока еще есть». Поверить императрице просто, вообразив себе, что сделали бы доморощенные якобинцы на тот момент с Россией. Взять Октябрьскую революцию, выражающую суть места, и Французскую революцию, несущую дух эпохи, перемножить последствия, и пугачевский бунт покажется детским утренником. Определенно без концепта Бога русское общество того времени накрывается медным тазом. Этого самого таза вполне достаточно, чтобы за какое-то время решить философский вопрос.
Предельная умозрительность и духовность начинают выигрывать с того бока, где менее всего ожидалось. Цинику и прагматику просто нечего возразить, если нечто «работает». Работает — стало быть, оно хорошо. Возражать идеалу здесь останется идиот, а прагматик озаботится скорее выбором максимально эффективного идеального.
Чьи понятия?
Идеальное — в каком смысле? Уже как-то цитировалась такая чудная фраза: «Идеальное не бывает живым, а живое — идеальным, но идеальное нужно человеческому живому, чтобы оставаться человеческим». На вкус поначалу она может звучать и сложно, но... если присмотреться, не такая уж хитрая механика души человеческой. Не бывает, к примеру, «идеального государства» где-либо, кроме человеческой головы, Платон так и писал. Дурак тот, кто стал бы показывать пальцем хоть на одно реальное государственное устройство с предложением полюбоваться воплощенным идеалом. Нет такого и не надо. Но голова, причастная идее идеального государства, начинает маленько по-другому думать, а тело, присоединенное к голове, — совершать какие-то другие поступки. Жизнь от этого вокруг не становится раем, но хотя бы перестает напоминать ад — его-то воплотить у людей как раз отлично получается.
Так же и касательно отдельного человека. «Скажи мне, какой ты веры, и понятно, чего от тебя ждать». Невозможен в эмпирии святой, но образ святого зачем-то в культуре есть. Никто не может сказать о себе: «Здравствуйте, я святой» или «Разрешите представиться — я сверхчеловек». А коли кто начнет так представляться, от него лучше держаться подальше. Мало ли, укусит еще. Сверхчеловеков по жизни нет. Но, имея такой образ, у людей получается пожить хоть немного более по-человечески, нежели без него. Не впадать совсем уж в ничтожество.
Возвращаясь к выбору мировоззрения, они делятся не по принципу «адекватности». Теология не опровергается тем, что во Вселенной, мол, не обнаружено Бога, а претензии к коммунизму не в том, что такого строя нигде не построено. Вопрос о вере — это в конечном счете вопрос о понятиях, которыми руководствуется человек в своей жизни. Из признания бессмертия души, например, вытекает несколько иное поведение, чем из его отрицания. Из признания прав человека вытекает некое поведение и так далее. А вообще-то на людях не написано, что у них есть какие-то права. И душа не проходит по ведомству биохимии. Но именно религия или то, что вместо нее, — смысловое ядро изначальных юридических кодексов. Умозрительное верование выливается в самую практичную вещь: юрисдикцию, построенную вокруг идей, что такое хорошо и что такое плохо.
Выбирая картину мира, лучше всего глянуть на ее носителей. И в конечном счете выбирая того бога, чья аудитория наиболее симпатична. Или наименее отвратительна.
Александр Силаев, оригинал статьи в газете «Вечерний Красноярск» № 49 (290)
