За полтора месяца до закрытия театра Пушкина на реконструкцию и переезда всех «больших» спектаклей на различные городские сцены не лишним будет вспомнить те из постановок, что пользуются у нас с вами наибольшей популярностью. К ним, безусловно, относится «Тартюф» Романа Феодори, который прочно прописался в репертуаре драмтеатра, пускай так и не избавился от приставки «премьера».
«Тартюфа» я видел дважды, уже высказывался на этот счет в формате краткого отзыва, и за полгода мнение мое почти не изменилось — я считаю, что спектакль не удался. Ориентируясь, однако, на реакцию публики и отзывы коллег, невозможно отрицать, что я по многим позициям нахожусь в меньшинстве. Поэтому я попросил поделиться своими впечатлениями нескольких обычных зрителей, и рецензия эта — отчасти читательская, своего рода эксперимент.
Начнем, по новой традиции, с конца. Было бы ошибкой полагать, что актуальность произведения, которое в качестве первоисточника включается в драматическое действо, определяется «вечностью» затронутых в нем тем. Детали, а не идеи, создают ощущение эпохи, в контекст которой прочно вшит литературный текст. В противном случае поиск новых имен и новых сюжетов носил бы исключительно коммерческий характер. Как я писал когда-то, некоторые конфликты становятся тривиальными, характеры — устаревшими, способы разрешения противоречий — просто наивными. Перед режиссером, который ставит классику для современной публики, стоит задача обновления произведения из прошлого почти целиком. Кого-то обновить проще, потому что он ближе, понятнее, синонимичнее. Легко — Чехова. Сложно — Вампилова. Почти невозможно — Мольера. Вспомним концовку спектакля — решение конфликта вмешательством высшей силы, логичное для драматургии времен напудренных париков и раньше, сейчас и в первозданном виде кажется крайне неудачным режиссерским решением.
«Любое классическое произведение — это „экстракт“ замечательных идей, которые обычно скучны для восприятия. Они (создатели) пытались сделать это веселее, осовременить, но „Тартюф“ так и остался скучной тривиальной классикой. Смотреть и понимать идеи головой можно, а чувств не задевает. Ведь в искусстве главное как, а не что. А тут никак. Сильно старались осовременить, видно, что старались, но смотрится неорганично. Хотя я не знаю даже, как конкретно это можно было бы показать красиво и ново. Я бы даже не стала браться за такую постановку».
Любопытно, что были среди зрителей такие, кто ожидал увидеть именно классику, и если одних не устроил излишний консерватизм выбранного сюжета, то других удручили новшества в его изображении. Например, вот: «Декорации в виде красной подсветки, черных перил и полиэтилена создают пугающее, угнетающее и запоминающееся чувство одновременно. Но лично меня спектакль не впечатлил, я ожидала увидеть нечто другое, больше классическое, а не современное представление проблем».
Далее. Используя текст, режиссер всегда обогащает его своими идеями, потому что плох тот режиссер, который стремится быть лишь иллюстратором, а не соавтором. Феодори не экспериментирует с сюжетом, но иначе пытается развернуть перед нами характеры участников этой трагикомедии — и самодурство Оргона здесь приобретает не социальную, а метафизическую трактовку. Новые интерпретации образов главных героев в пушкинской постановке «Тартюфа» интригуют, но прочитываются далеко не с первого раза. Оппозиция темного и светлого в человеческой душе, персонажи-двойники — это очень красиво, но всем ли понятно?
«Для меня „Тартюф“ — это абсолютно спектакль формы. Да, на мой взгляд, у режиссера не очень получилось донести до зрителей ту мысль, которую он закладывал. Стараясь постичь суть спектакля, вспомнив ключевые сцены, схожесть костюмов Оргона и Тартюфа, зритель, я думаю, поймет, что намекал режиссер на „что-то типа, что они двойники“. Но дойти до того, что они — „две стороны одного целого“, смогут вряд ли».
Чего у спектакля не отнять — это великолепной сценографии, искусно выстроенной среди необычных декораций, каждый сантиметр которых так или иначе будет обыгран в актерских этюдах. Пожалуй, это хороший пример спектакля, в котором любая мизансцена оправдывается актерской игрой, и проходных картин тоже нет — каждый эпизод спектакля изображается с живостью и силой, достойной отдельной постановки. Можно отдельно рассуждать о конкретных фрагментах спектакля, которые показались мне вершиной дурновкусия — идеологически сдвоенное противостояние Тартюфа и Эльмиры с ерзанием по скамейке и пошлейшими намеками, но общей яркости это не отменит. Я просил назвать мне запомнившиеся сцены, и каждый раз мне пересказывали, по сути, весь спектакль целиком. «Самое начало, когда герои графично, ломано носятся по дому за матушкой, сцена „объединения“ Оргона и Тартюфа», «совращение Тартюфа самой сексуальной актрисой театра (речь о Елене Привалихиной) и финал», «сцена на лавочке между влюбленными (это самый интересный, на мой взгляд, эпизод спектакля — ссора Марианны и Валера)».
Не последнюю роль в этом играют как подбор актеров (в чем несомненная заслуга режиссера, который, насколько я знаю, много и настойчиво работал с ними персонально), так и хореография Елены Прокопьевой. Эту всестороннюю нагрузку на актера, вынужденного ежесекундно менять положение тела и конечностей в пространстве, я счел избыточной, даже нелепой. С другой стороны, она — необходимая сила, оживляющая статичные сцены взаимодействия актеров меж строк пыльного старинного текста. Утомлен я был и лейками, цветочными клумбами, этажерками, строительным инвентарем, одеванием-раздеванием, даже белоснежными париками! Спектакль, переполненный предметами, похож на огромный сверкающий экспериментариум, в котором все можно потрогать, пощупать, пустить в ход — это театральное дело или музейное? Здесь со мной не согласились многие.
«Внешне Тартюф придуман и сделан блестяще! Костюмы, сценография, хореография, бутафория — все настолько в одном стиле, выверено и продумано, что меня по-настоящему завораживает, цепляет и не отпускает. Мои чувства к „Тартюфу“ схожи с чувствами после посещения Русского музея: хочется еще и еще смотреть, вернуться, ощущается зависимость. „Подсела“ я после второго просмотра».
А вот еще: «Тартюф» — мой любимый вид театра, в котором режиссер и артисты напридумывали кучу-кучу «фишек», и все они (ну или почти все) — на своем месте, вплетены гармонично, будто тут и лежали«.
Но главная претензия, которую я могу предъявить этому спектаклю — это отсутствие чувства пространства, которое тот же Феодори в «Наташиной мечте» сумел разве что не дать каждому попробовать на вкус. «Тартюф» похож на грот, украшенный драгоценными камнями и черепами убитых купцов, на пещеру сорока разбойников во время приготовления их к какому-то страшному злодеянию — черное и красное, горы барахла, невнятный свет, изломанные тени, которые постоянно пребывают в движениях-конвульсиях. А на переднем плане — история двух крайне несимпатичных людей, харизматичных, но далеких и непонятных, на которых смотреть нужно не через театральный бинокль, а сквозь волшебные линзы, как в произведении одного американского фантаста.
Нет, перебивает меня еще одна зрительница. «Тартюф» — глубокомысленный, умный, стильный спектакль о вечных ценностях, о дуализме человеческой натуры, о противостоянии личности и государства, о ханжестве и лизоблюдстве в семейной жизни, о любви, о страсти, о прощении.... Она говорит еще очень долго, и я только согласно киваю головой.
Евгений Мельников,
фото с сайта драматического театра им. Пушкина
