Текст насыщенный, плотный, почти поэзия. Сначала мне показался агрессивным, но нет, там нет никакой агрессии. Рассказ, возможно, будет более интересен тем, кто понимает значение слов «буч», «дайк», «клава». Хотя у меня об этих понятиях смутное представление, однако, рассказ я прочел с интересом. Автор из Калининграда. Произведения публиковались в издательстве «Franc-tireur USA».
Елена Георгиевская
Небесный абортарий
1.
Я стою в магазинной очереди, ты звонишь мне и рыдаешь в трубку. Я не люблю ходить по магазинам, не люблю очереди, не выношу слёз, не люблю тебя. На стеклянную перегородку, отделяющую кассиршу от простых смертных, наклеен чёрно-синий рекламный листок с надписью: «Теперь лезвия почти неощутимы!» Gillette. Чёрный юмор копирайтера. Может, если бы ты не позвонила, мне бы не показалось, что это чёрный юмор.
Раньше за это попадали в ад. Но ты не бойся: раньше за многое попадали в ад. В книге «Гаруда Пурана Сародхара» написано: «Пребудет в адском пламени женщина, которая продавала свои волосы».
Наверно, это выдумал мужчина, которому нравились длинные волосы у женщин, или тот, кто не мог допустить, чтобы у близкой ему женщины были собственные деньги, пусть даже это деньги от продажи волос. Времена улучшаются: раньше с короткой стрижкой нельзя было попасть в рай, а теперь в туфлях на низком каблуке нельзя попасть в попсовый ночной клуб, только и всего. А стоит ли огорчаться из-за того, что тебя не будет в заведении, дверь которого в целях спасения человечества необходимо заколотить прогнившими досками? Рай, в котором нас не будет, вряд ли намного лучше подобной забегаловки, это откровение такое.
— Они ведь и правда оказывались в аду, все эти люди, — говоришь ты, — они же верили в такое, а вера материализует иллюзии.
Согласно Бардо Тхёдол, каждый имеет право намечтать свой собственный ад.
— Это скорее вариации чужих фантазий, — отвечаю я, — чужие книги обрекают их на вечный кошмар. Они больше не проснутся. Кроме немногих.
В этом городе я не могу сказать подобное другой женщине. Снедаемый неудовлетворённым тщеславием программист-неудачник, завсегдатай сайта пикаперов, разбил бы башку о монитор, если бы узнал, как мне везёт на блондинок с сиськами; они бы все свихнулись от зависти, если бы узнали, кому чаще всего на таких блондинок везёт. Мне больше нравятся дайки, но здесь их сравнительно мало, поэтому остаётся, задумчиво глядя на прегельские чёрные воды, выслушивать нежный щебет очередной фем. «Я чай заварю, а ты пока журнал полистай», — белая глянцевая обложка с девицей в белых кружевах, чёрными буквами обозначено: «Wedding», — да что ты, милая, с ума сошла? Иным даже перспектива chemical wedding кажется проблематичной, ибо за последние пять лет алхимия не изменила патриархальности. Конечно, вслух я говорю, что мне это просто неинтересно.
— Но тебе ведь предлагали выйти замуж? — недоумевает она.
— Конечно, восемь или девять раз, лень считать. С тех пор я стараюсь встречаться только с женатыми мужчинами или анархистами. Штамп, — говорю я, — пустая формальность, — и получаю восхитительный ответ: «Ну, я же столько денег на свадьбу заняла!»
На что у этих людей уходят деньги...
Дайки, по крайней мере, могут посоветовать, в каком магазине в этом сезоне лучше купить мужские джинсы моего размера со скидкой. Хоть какая-то польза, не считая постели. Они не пытаются забить мне голову ненужной информацией — за исключением поднадоевшего бреда на земфиро-снайперскую тему (я не слушаю такую музыку, разумеется).
Эта девушка с пепельными волосами, так похожая на тебя, ближе к ночи стала нравиться мне гораздо больше, — а ведь именно благодаря таким, как она, и возникают концепции ложного равенства: глупая курица была нищебродкой, потом привязалась к мужику с деньгами; сейчас она — такая же глупая курица, только у неё стало больше тряпок. Такая особая скрытая каста людей, равных друг другу во всём, кроме уровня доходов. Если другая глупая курица носит шпильки на пять тысяч дешевле, это не причине глубокой порядочности или пренебрежения к потребительству, а потому, что ей ещё не подвернулся глупый мужик с деньгами. Да, если у мужика есть деньги, это не признак его ума. Возможно, он сдаёт оставшуюся по наследству квартиру или кого-то ограбил и скоро сядет. Разумеется, я не произношу это вслух.
В полутемноте я различаю на её левой груди широкий лиловый шрам. Вырезали опухоль, поясняет она, послезавтра повторная операция. После химиотерапии, говорит она, слёзы льются из-за каждого пустяка, сами собой. (Это так красиво и трагично.)
У неё потрясающая грудь, она вообще очень симпатичная, — такими девушки из народа бывают только в девятнадцать. Тебе бы тоже понравилась, мы могли бы трахнуть её вместе, — только она сейчас в раковом корпусе, а ты — в абортарии, но это ничего.
Через час она провожает меня до автобусной остановки и смотрит на жёлтые и лиловые листья, как будто им больно падать на тротуар. Только близость смерти придаёт странное, почти инфернальное обаяние глупым девятнадцатилетним горничным и официанткам, и я уже совсем не жалею, что потратила на неё время. Сходным образом, парни из народа умнеют только на нарах, первым классом школы жизни стала им тюрьма, школа на них не действует. Ну, как не стать в этой стране сторонником крайних мер?
Гаснет последний фонарь — не спрашивай, почему фонари в военном городке горят днём и гаснут ночью, — сыплется мелкий дождь, местные на остановке — одинаково стриженные под новобранцев мальчики в одинаковых дутых куртках, ругают матом губернатора Калининградской области; в десяти метрах от нас серая «ауди» с глухим стуком сбивает человека и неторопливо катит дальше: здесь брусчатка, быстро уехать не получится. Она, моя случайная радость, смотрит вслед машине так, будто совсем скоро умрёт, и в её смерти будет виноват каждый.
А наутро ты звонишь мне, будто мы с тобой очень близкие люди, чего и близко нет, и просишь тебе помочь. Не знаю, как надо расправиться со своей жизнью, чтобы к двадцати двум годам обнаружить, что в твоём родном городе тебя некому забрать из больницы. В городе, между тем, пятьсот тысяч человек населения. Это не военное поселение Б., где ночью не светят фонари, и полквартала ненавидит тебя за красную кожаную юбку и роман с начальником овощебазы. В пять часов ко мне должен зайти покупатель квартиры — это так, к слову. Завтра риэлторы могут предложить ему другую квартиру, и я окажусь в пролёте. Но я же пообещала, б***, что приеду к тебе: пацан сказал — пацан сделал.
Я встречалась с тобой три месяца, и всё было хорошо, а потом тебе понадобилась любовь. Ты вспомнила, что е***ся без любви плохо и негодно, что лесбиянки должны парить в звёздном небе под сурдинку, я хотела сказать, под сурганову, и перекрашивать в розовый цвет всю листву на деревьях. А ещё тебя достали родители, а снять квартиру тебе было не на что. Надеюсь, все всё поняли.
Как можно любить глупых блондинок с сиськами, они же только для того, чтобы им задвинуть? Иногда они читают бульварные псевдоэзотерические книжки, от которых съезжает крыша. Лучше бы не читали, конечно. Будь моя воля, я бы им запретила.
Ты окончила какой-то техникум связи, кажется. Или заочный институт платно. Впрочем, какая разница.
Ю. говорила, что видела тебя на набережной с фотографом из газеты «Янтарный бред». Каждому своё.
Нет, он не так уж плох, обычный парень лет двадцати пяти, безуспешно косящий под богемщика. Это я как бывший богемщик говорю. Потом и он провалился в бездну даат. Должно быть, ввиду кризиса редактор задержал гонорар, и юноше нечем стало оплачивать аборты всех этих прошмандовок, которым он обещал то, что полагается в таких случаях обещать.
Никто не знает, где это. Я тоже с трудом вспоминаю, как туда пройти. Тянутся дома с красными черепичными крышами и чистые дворы. Дворники оперативно выметают все шприцы, а вообще, колоться удобнее не возле женской консультации, а возле интерната для детей-инвалидов: там не такая строгая охрана. Не беспокойся, просто я иногда пишу для криминальной хроники, и было бы странно, если бы я не знала, где расположены главные наркоманские точки. Я предъявляю документы вахтёру и захожу.
Здесь так хорошо, тихо, и уж точно не услышишь невыносимого детского визга. Только вот эти психованные бабы в очереди — или дёрганые, или заплаканные, забитые. С краю сидит вульгарная тётка типа продавщицы. Стрижка под ноль и огромные позолоченные серьги в ушах — что за дивное сочетание... Носительница колец хабалит по сотовому: «А чё ты на меня залупаешься?! Чё, я — деловая? Нет, б**, это не Ира деловая — это ты деловая!» Обычно у таких потасканных плебеек сиплое прокуренное меццо с истеричными нотками — а я люблю низкие чистые голоса людей, привыкших разговаривать спокойно или отвыкших часто разговаривать.
Никто её не одёргивает: все «тактичные», все тоже на нервах, все всё понимают. Не нервничаю, кажется, только я. И ещё молоденькая девушка с крашеными фиолетовыми прядками, но она, кажется, накануне перебрала транквилизаторов. Наверно, мне должно быть стыдно играть роль невольного наблюдателя, но, в конце концов, это моя обычная роль. Передав мне спортивную сумку с вещами — она здесь ох**о уместна, спортивная сумка, — ты проходишь в кабинет.
В коридоре за стеклянной дверью, в удобных креслах должны дожидаться виновники аборта. Ну да мало ли кто должен. Сегодня там никого нет. Отлично, я сматываюсь туда, чтобы не слушать хабалку: хватит с меня того, что подобные разговоры я слышу в своём подъезде. Женщины, кроме той, что под колёсами, смотрят вслед удивлённо и неодобрительно: я обманула их ожидания, мне ничего не грозит. Так всегда! Предатель своего пола, расовый предатель — люблю жыдов, — человек, поменявший веру и убеждения. Ничего не грозит, слишком многое грозит, с детства я уважал неуважение, прислушивался к голосу ослушников.
Ты была такой бледной под своим искусственным загаром.
Говорила мне, что отчётливо осознаёшь: тебя нае***и. Ты думала, что захочешь родить, если узнаешь, что забеременела, а тебе ни фига не хочется. А ещё тебе стыдно про это упоминать. «Не знаешь, валидол пить перед абортом можно? Мне потом не станет ещё хуже?»
Понятия не имею.
2. LYRICS
Я не состою ни в каких психопатических сетевых сообществах, участники которых, офисная шушера, специализируются на графоманских описаниях «маленьких гадёнышей» и «мерзких существ, именуемых мамашами». О, как меняются эти люди, если их вытащить из сети! Милые, вежливые, корректные карьеристы, — ну, кроме десятка-другого визгливых девиц, которые к моему возрасту (тридцать, а не то, что вы могли подумать) таки нарожают от каких-нибудь менеджеров ссаного звена.
Мне просто интересно, что движет бабами из народа — только глупость и невежество или всё-таки подсознательное стремление к повтору болевой инициации? Женщин ещё и потому гораздо меньше среди уголовников, что они могут удовлетворять естественную тягу к преступлению, убивая нерождённых детей, — сказала бы я, если бы не знала всей правды. Но это неплохо звучит, nichts wahr? Это можно процитировать какому-нибудь мужчине в случае чего. Это так, риторика, а вовсе не стремление шокировать.
А представим, если бы это было правдой, и женщинам достаточно было бы сексуальной удовлетворённости, чтобы жить в безукоризненном покое, самца рядом, чтобы ни в чём больше не нуждаться, и возможности делать аборты, чтобы желание убивать и красть полностью исчезло? Это забавно, и в дивном новом мире над подобными предположениями будут смеяться не меньше, чем над антипедофильской истерикой. После революции лолиты сами будут соблазнять взрослых мужчин, не опасаясь, что тех посадят, а ещё мы выведем новую породу женщин, которые будут рождаться без девственной плевы, как я, например. Потому что зачем она нужна?
И всё же: как помочь им осознать, что на самом деле они получают извращённое удовольствие, нарушая вбитый в подкорку запрет; как пробудить в них детоубийцу Кали, чёрную сторону солнца? В антиабортных анкетах, составленных дегенератами из РПЦ и дилетантами от НЛП, спрашивают: «Смогли бы вы посмотреть на то, что врачи бросили в корзину?» Если рассуждать логически, ничего страшного в этом нет. Беглый взгляд на куски слизистой оболочки, оставшиеся после операции. Альтернатива этому — несколько лет подряд убирать детское говно и обсуждать с коллегами детскую рвоту. Старых моралистов, причитающих о проклятой эмансипации, мне жаль: мало того, что девочки отказываются отсасывать у них за полторы копейки, так ещё и называют ПМС глупым мифом для истеричек, и рожать не хотят. Все признаки надвигающегося апокалипсиса. Скоро небо рухнет на землю и перестанет расти трава.
Что сделать с этими женщинами? Чтобы они перестали верить чиновникам, распускающим слухи о вымирании нации, и поверили глазам своим, отчётливо видящим, что мир перенаселён. Чтобы заходили в белые кабинеты с улыбкой: нет смысла бояться операции, которую делают под общим наркозом. Чтобы понимали: каждый, кто приравнивает женщину, не собирающуюся рожать, к инвалиду, сам заслуживает, чтобы его воспринимали как инвалида по психиатрии. Если самец при этом ещё и рассуждает об ужасах секса без презерватива и «не растраханных» лесбиянках, которых просто «не имели жесточайшим способом», а то бы они всё бросили и помчались за мужьями на кухню, — он вполне заслужил, чтобы его проткнули куском арматуры: пора им всем научиться отвечать за свои слова.
Здесь так скучно, тихо. Одиннадцать лет назад было здорово. Аборты в молодёжной поликлинике под запрещённым эфиром, прохладная маска на лице, лужи крови на полу. А ещё аборты делали в роддоме, по соседству с палатой рожениц, но там нужно было ждать до шести недель, а на **й такое ждать? Потом я прочитала, что на самом деле первый аборт на ранних сроках не только не ведёт к бесплодию, а, напротив, повышает фертильность. Про бесплодие — это такие же пропагандистские сказки для лохов, как неизлечимый женский алкоголизм.
Эти бабы в синих бахилах, оставляющие красные следы, всё-таки скорее комичны. Вытравливать плод ядовитыми отварами гораздо интереснее. Это не больничное убожество, а прекрасная ведьминская борьба и близость к природе. Когда к власти окончательно придёт РПЦ, мы увидим эту борьбу собственными глазами. В какое замечательное время мы живём!
Мне хочется спать, я прикрываю глаза и вижу Кали с раздвоенным языком и ожерельем из детских черепов. Я не детоубийца, вакуумное прерывание беременности — это пустяк: у трёхнедельного зародыша кости ещё не сформировались. Мне никогда не достичь святости Кали.
О детях в наше время — как о покойниках, или хорошо, или ничего. А разве может достичь святости тот, кто не говорит правды о детях? Истинно вам говорю: нет.
Век мёртвых детей, абортированных, прошедших реанимацию, превратившихся в придатки к компьютерам, и сказал бог, что это хорошо.
Дети, за которых боятся либералы, — это ненастоящие дети, таких нет. Это не те глупые злобные зверьки, способные удавить не похожего на них грязной бечёвкой, подобранной на помойке. Они бы так и делали, если бы не мешали родители. Это не ангелочки, которым не хочется трахаться до восемнадцати лет включительно.
Вы всё время говорите об идеальных детях, то есть — мёртвых, так почему вам страшно посмотреть в корзину, прикрытую тёмно-серым мусорным пакетом? Лазерная коррекция зрения гораздо рискованнее и больнее.
Какая разница, если девушки швырнут священнику в лицо клочки православной брошюры «Не убий»? Если люмпены очистят мир от своих отродий, ломающих и захламляющих всё, что видят, а женщины-инженеры разберут эти дурацкие кресла на запчасти? Если какая-нибудь потерявшая мужа и работу женщина поймёт, что на самом деле нашла счастье, и воткнёт маникюрные ножницы в горло своему трёхлетнему сыну, чтобы избавиться от последнего оставшегося ярма? Лично вам станет хуже?
Ненадолго, наверно. И это пройдёт.
Ведь всё равно Кали не победит: её торжество иллюзорно, ей лишь кажется, что животная страсть к уничтожению в итоге спляшет на трупе холодного рассудка, — ибо верховный разум не умирает, умирают только люди, его несовершенные порождения. На самом деле она не танцует, она ткёт покрывало.
Всё равно ничего нет, так почему вы боитесь всякой ерунды?
Раскромсанные детские тела, валяющиеся по всему городу, ужасают не больше кошки с разбитой головой, лежащей на проезжей части. Их тут часто сбивают, я бы отстреливала таких водителей. Город дохлых кошек, б***. Кошки красивее ваших детей.
Я бы сказала тебе подобное, потому что ты слишком боишься смерти. Точнее, чужих о ней представлений, которые тебе велели принимать за свои. Ты не виновата, что не умеешь говорить и думать своими словами, такой уж ты родилась. Но если скажу, у тебя точно поедет крыша, ещё больше, чем от твоей кухонной эзотерики.
Когда я вижу на улице ребёнка, я могу улыбнуться ему и подобрать его мяч, закатившийся под каменную арку. Дети не боятся меня.
Интересно, в аду есть абортарий? Я не читала об этом ни у Данте, ни у Василия Валентина, ни у Григория Паламы, ни у Евсевия Кесарийского, и даже модный дьякон, похожий на откормленную бородатую курицу, обходит эту тему стороной. Должно быть, существам с яйцами стыдно и лень говорить об этом — или просто ума не хватает; простите, я хотела сказать, просто в голову не пришло? В дивном новом мире церковь реформируют, и женщины-богословы обязательно разработают идею ада с абортариями во всех подробностях. В другом новом мире теологи с яйцами из последних сил уцепятся за патриархальный штамп «врождённого женского мазохизма» и изобретут небесный абортарий, в котором не будет ангела анестезии, чтобы женщины могли невозбранно наслаждаться страданиями. Ведь душа имеет пол, господа христиане?
Я открываю глаза и вижу мужчину. Он быстро идёт по коридору, вперив взор в чёртову стеклянную дверь, за которой располагается наша мирная живодёрня, и наконец замечает меня. Как восхитительно поздно он пришёл. Сейчас захочет поговорить со мной, как мужик с мужиком, а ведь осталось всего ничего.
Я бы не оставила тебя ему, если бы ты была способна меня выслушивать.
Но ты всего лишь блондинка с сиськами, у тебя всего лишь одно настоящее достоинство: за два года в секции айкидо ты научилась нажимать на нужные точки и можешь довести женщину до оргазма за минуту. Во всяком случае, впечатление такое, что на айкидо тебя научили только этому.
И когда он начинает доставать меня со своим традиционным «Кате нужна семья, чтобы всё как у людей, а ты опять...», я говорю:
— Забирай. Тебе с ней будет проще. У тебя двухкомнатная квартира, а у меня — однокомнатная, мне некуда поселить эту истеричку.
Он недоумённо смотрит на меня. Достаёт из потрёпанной камелотовской сумки фляжку с коньяком. Ему плевать, что в больницах пить нельзя. Нервы, да.
Циник и эгоист, говорю я. Даже поселить бедную девочку к себе не хочешь. Она хорошая. Умеет готовить буддийский рис с пряностями. Это я её научила, но это неважно.
Ты хочешь от неё избавиться, отвечает он. И зря. У неё потрясающая грудь, она вообще очень симпатичная, — такими девушки из народа бывают только в двадцать два. Мы могли бы трахнуть её вместе, — только после аборта, кажется, недели три этим заниматься нельзя, но это неважно. Правда, она дура и всего боится, но мне вдруг жалко её стало, да и что тут поделаешь — такой уж она родилась.
А я не боюсь, говорю я, поэтому люди, которым всегда страшно, меня страшно утомляют. Иди уже, забери её оттуда, она порадуется.
Нет, ей не должно быть больно. «Теперь лезвия почти неощутимы».
Пропускаю его вперёд и ухожу: пускай они разбираются сами, без меня.
3.
Я встретила его через месяц, совершенно случайно. Этот город, если честно, меня слегка утомил: невозможно ходить по нему вечером — если идёшь по тёмному переулку, окликают: «Пацан, есть закурить?»; если по освещённому проспекту: «Девушка, садись, подвезу!»; а то, ещё хуже, встречаешь знакомого, а мне тогда не хотелось видеть никаких знакомых, и уж тем более на хрен были не нужны фотографы из газеты «Балтийский рабочий», или как там называется это патриотическое издание, достойное истинного богемщика.
Однако юноша нагнал меня и сказал, что прочитал мою книгу, но не помнит её названия.
Когда он увидел меня с Катей, сначала решил, что я программист: среди них нередко встречаются андрогинные девушки. Но всё оказалось ещё хуже.
На самом деле он устал от этой полуразрушенной резервации для западников и хочет эмигрировать в Чехию, а в пятнадцать лет мечтал уйти в сатанисты, но что-то ему помешало. Он восхищается людьми, презирающими смерть. (Симпатия к «воинам хаоса» придаёт не слишком профессиональным сотрудникам дрянной газеты отдалённое сходство с талантливыми харизматиками, я даже немного тронута.) Он считает, что я — идеальная феминистка, уважающая права мужчин и не способная превратиться в тупую мещанку.
Я настораживаюсь всякий раз, когда слышу подобное. Был уже один такой, называвший меня идеальной. Стоило не согласиться с его бредовой концепцией переустройства мира, как я сразу стала обычной.
Катя осточертела фотографу, и он снова её бросил. Давай жить вместе, предлагает он, а твою квартиру сдавать.
Конечно, landlady, имеющая лишний заработок, сама в случае чего оплатит аборт, не побеспокоив бедного мальчика. Ему и так не хватает на пиво «Варштайнер».
Нет, вежливо отвечаю я, извини, но это исключено. Ты ведь тоже из породы ё**ых тантристов, которые считают, что мужчина не должен делать кунилингус, а такой человек теряет для меня всякий смысл.
Он смотрит на меня с таким видом, будто скоро умрёт, и в его смерти буду виновата я.
Сегодня на улице красиво: мокрые черепичные крыши, светло-фиолетовое небо с белым полумесяцем и малолетние готочки, пасущиеся возле собора, как чёрные козы. В такой вечер хочется уехать на последнем автобусе в Неман, что недалеко от литовской границы, и снять там симпатичную семейную пару; в общем-то, я это и планировала. До остановки — сотня метров по цветной брусчатке, заваленной мокрыми почерневшими листьями. Навстречу мне спешит накрашенная девушка с коляской, я вежливо пропускаю её.
Раньше мы все попадали в ад, а теперь его не стало. Спросите у знающих людей, и они скажут, что всё равно Кали не победит: её торжество иллюзорно, ей лишь кажется, что животная страсть к уничтожению в итоге спляшет на трупе холодного рассудка, — ибо верховный разум не умирает, умирают только люди, его несовершенные порождения. На самом деле она не танцует и не убивает детей, она ткёт покрывало. Для таких, как вы; никто не мешает вам его сорвать, но вы боитесь.
2009.
