К шестому празднику современной драматургии «Драма. Новый код» организаторы подготовили очаровательного информационного монстра — пеструю брошюрку с программой мероприятия, концепция которого прописана белым по черному уже на первом развороте. Олег Рыбкин посвятил ДНК-VI своему учителю Петру Наумовичу Фоменко, великому практику и теоретику театра; исходя из этого подбирались пьесы и спектакли, хотя некоторые ассоциативные загадки главного режиссера «Пушки» нам еще предстоит разгадать по ходу фестиваля.
Открывалось все премьерой — причем, всероссийской — спектакля «Тихий шорох уходящих шагов». Как иронично заметил критик Александр Вислов, каждый год Рыбкин радует фестивальную публику новой постановкой по произведениям западных авторов, и этот раз не стал исключением; действительно, Белоруссия расположена несколько западнее Москвы, а потому произведение Дмитрия Богославского — это в некотором смысле образец иностранной драматургии.
Богославский — это очень странный современный драматург, надо сказать. Его сегодняшнюю востребованность в российских театрах проще всего объяснить стечением ряда обстоятельств: мол, режиссеры, сколь бы они ни были консервативны, понимают, что театру нужны новые тексты. Однако произведения молодых авторов, как правило, их не удовлетворяют — слишком все радикально там, слишком провокационно, неустойчиво по форме, да и не всегда сценично. И тут появляется Богославский с его распутинскими хлябями, обутыми в кирзовые сапоги колхозниками, суконной, вполне нормативной лексикой, с одной стороны, и по-хорошему размашистыми сюжетными крыльями, с другой (под которыми находится место персонажам разных возрастов, что для новой драмы, кажется, редкость). В общем, идеальный компромисс между чем-то как-бы-старым и чем-то вроде-как-новым. Но, конечно, не все так очевидно — имеется в его творчестве некий вывих, некая обязательная для нынешней драматургии ненормальность. Собственно, «Тихий шорох» отлично это продемонстрировал.
Впечатления от самого спектакля ждите в пятницу в рубрике театральных рецензий, сейчас же я немного расскажу (в том числе, и чужими словами) о самой пьесе. Это произведение-загадка, произведение-обманка, сочетающее два повествовательных плана, бытовой и мистический — причем вполне вероятно, что к реальному миру ни один из них не относится. Есть некий мужчина сорока с лишним лет, который тяжело переживает недавнюю отцовскую смерть; мужчина обитает в родительском доме, грызется с многочисленными сестрами, замыслившими этот дом продать, и постоянно видит один и тот же сон, где ведет один и тот же, полный туманных намеков, диалог со своим папашей. Будучи одержим желанием узнать, любил ли его отец при жизни, мужчина обращается за помощью к некоему экстрасенсу, и тот время от времени погружает клиента в какие-то воспоминания о прошедших событиях; впрочем, этот экстрасенс — та еще пташка со своими переживаниями и проблемами.
Мало-помалу поток событий, и так не шибко-то отцентрованный по временной оси, начинает хлестать во все стороны как вода из душа в минской гостинице. Под его напором сочно намалеванная деревенская пастораль расплывается, а зритель догадывается, что его изящно обманывали: похоже, что все увиденное — это мытарства растерянной души главного героя, застрявшего в пограничном состоянии послесмертия. Так в творчестве Богославского Распутин протягивает свою мозолистую руку Пелевину (или Дэвиду Линчу, которого помянули по окончании читки даже самые ленивые). Первый план, в котором существуют семейные склоки и классический деревенский декор, вырисован любовно, со знанием дела; второй план заметно схематичнее, грубее — реплики персонажей в нем неотшлифованы, образы зыбки и неконкретны, что естественным образом перегружает артистов, вынужденных вытягивать их на своей шее. Не хватает в нем каких-то, прости господи, грибов внятных художественных задач, которые тут подменяются собранными на ходу по словечку притчами вроде «чего это, сынок, ты колодец-то никак не почистишь? Вода в колодце такая вкусная!». С другой стороны, именно эта зыбкость цепляет, наделяя пьесу особым очарованием.
Обсуждение спектакля получилось бурным. Автор выдал несколько великолепных пассажей, признавшись, например, что никогда не задумывается в процессе написания пьесы, как она будет выглядеть на сцене. Критики похвалили актеров, режиссера, и в целом произведение за его сценический объем, но усомнились в некоторых смысловых позициях: скажем, как герой дошел до жизни такой, т.е. состояния «ни жив — ни мертв»; почему ему так необходимо было знать, любил ли его отец? Актеры в своих пламенных монологах критиков не хвалили, а сказанное воспринимали на удивление болезненно. Режиссер радовался тому, что смог дезориентировать опытную публику и по памяти цитировал авторские ремарки, чем драматурга даже немного смутил. Короче говоря, темп фестивалю был задан очень хороший; что-то будет дальше?
Евгений Мельников,
фото: Даша Королькова
