По ту сторону любви

Слово сильное, популярное, десятки значений имеющее. Можно «любить» конфеты, можно «любить» родину, можно Машу, теперь еще в русском языке «любовью» можно заняться и т. д. Давайте возьмем слово в самом сильном его значении. И будем рыть под него.

Сразу оставим в покое «любовь» как знак расположенности, будь то любовь к березам или конфетам. «Миша любит Машу» тоже оставим. То, что обычно у Миши с Машей, можно описать и без лишних слов. В одном романе персонаж набрасывается на другого с поцелуями и криками: «Люблю тебя!», объект любви лениво открывает глаза: «Что, и жизнь отдашь за меня?» — «Не, какую жизнь-то, зачем?» — «Ну вот, тогда говори правильно, что ты меня хочешь».

Отличие «любишь» от «хочешь», как видим, именно в мере жертвенности. Христианская любовь, родительская любовь — вот здесь уже, как говорится, «теплее». У Миши с Машей тоже так может быть, почему нет? При наличии некоего альтруизма. «Я готов пожертвовать неким Х своих интересов за Y интересов твоих». Мера тут может быть самая разная. «Отдам все деньги, лишь бы друг выжил», «отдам 100 рублей, чтобы тебе стало весело», «потеря Вани мне хуже, чем потеря левой руки».

Ну вот если этого нет, то лучше обходиться другими словами. «Я тебя хочу», например. Или «я рад тебя видеть», «мне с тобой интересно», «ты мне нужен». Так будет честнее, и это тоже немало. Часто даже бывает, что чай пить, спать, детей рожать, в разведку ходить выбирают не с тем, который кричит: «Жизнь за тебя отдам!» — и при случае отдаст. А с эгоистом, который стоит всего лишь в позиции «ты мне нужен». Прямой и точной пропорциональности чувств, как правило, не случается. Но мера любви, которая в нашей культуре с большой буквы Л, — это мера именно жертвенности. Все остальное или недолюбовь, или вообще по-другому называется. С понятием определились.

Выверт добра

Считается, что мир всеобщей любви был бы прекрасен. Мир, где как можно больше людей так чувствует к другим людям. К родителям, детям, сексуальным партнерам, деловым и боевым соратникам, друзьям детства, друзьям юности, друзьям старости… Да чего мы перечисляем? Все бы чувствовали любовь ко всем. И было бы всем счастье, и никто бы не ушел обиженным.

Но вот тут возникает закавыка. Помимо любви есть понятие нравственности. Старик Кант определял ее так: «Поступай так, чтобы максима твоих поступков могла лечь в основу всеобщего законодательства». Грубо говоря: поступай так, как хочешь, чтобы поступали к тебе. Как вариация: не живи по двойным стандартам, оценивай себя так же, как и людей.

Вряд ли наше любвеобильное человечество могло бы приключиться безнравственным в смысле Иммануила Канта. А значит, «требуй от себя того же, чего ты требуешь от других». Из аксиомы следует теорема: «Требуй от других того же, чего ты требуешь от себя». Например, если ты не опаздываешь на встречи, ты вправе этого ожидать от людей. Ворчать, бурчать и поучать тех, кто опаздывает. Тем более ты вправе требовать, чтобы люди не совершали преступлений, если ты их не совершаешь. Снисхождение к преступникам, по кантовскому принципу, вовсе не добродетель. Это слабость или халатность, а вовсе не доброта. А что такое преступление?

А это относительное понятие, в каждом обществе свои преступления. В любом случае это поведение ниже уровня нормы, а нормы везде свои. Где-то казнят за гомосексуализм и супружеские измены. Где-то разрешается умеренно воровать и негромко оскорблять.

В обществе всеобщего альтруизма поведением ниже нормы считается неальтруистичное поведение. Преступник не тот, кто украл у друга последнюю рубаху, а тот, кто ему не отдал свою. Он живет не по-людски и по людским понятиям должен быть осужден.

Реквием по общине

Оборотной стороной всеобщей любви-альтруистичности было бы, таким образом, понуждение к этому альтруизму. «Все мое наполовину твое» — из чужих уст звучит соблазнительно, но примечанием к декларации будет и обязательное «все твое наполовину мое». Если Вася готов пожертвовать бумажником ради Петиного здоровья, то и Петя обязан ровно к тому же. Независимо от того, подписывался Петя на такую любовь или нет. Его уже социум подписал.

В таком социуме много чего подписано за конкретного человека до самого человека. У каждого «порядочного» должен быть список жизней, более ценных, чем его собственная. Ладно, изувер, друга детства не указал… но за детей-то своих помереть обязан? А за вторую половину? А за мать? А за вождя? Слово «помереть» не означает, что мрут на каждом шагу. Это означает: есть люди, чьи интересы мне важнее собственных. Список прилагается. В утешение прилагается список людей, должных тебе. Множества сильно пересекаются. В идеале люди должны уступать друг другу выход из горящего дома, топчась на пороге, как Бобчинский и Добчинский. Пока не сгорят солидарно.

Святых людей, которые могли бы сказать первую половину фразы «все мое наполовину твое» и не перейти ко второй, ускользающе мало. Зато договаривающих до конца — великое множество. Альтруизм легко оборачивается банальнейшим эгоизмом. Как в анекдоте. «Я так люблю тебя, все мое будет нашим общим!» — «Но у тебя же ничего нет?» — «Для начала будет общей твоя зарплата».

По сути, это принцип общины. Механизм перераспределения шансов на выживание от сильных к слабым. Из того, что механизм слишком красиво назывался, не следует, что он плохой. Все, что было в истории, вплетено в необходимость. Самая простая апология: это не очень-то справедливо, но эта несправедливость не-об-ходима, ее было нельзя обойти, без нее бы общество рассыпалось. Самое простое возражение: раньше было нельзя, но, может быть, уже можно? Общество, где любовь, как ее понимали веками, отходит, уступая место чему-то иному. Кому-то в таком мире будет невыносимо. Кому-то самое оно. Но мир возможен.

За примером можно далеко не ходить. Вот оно, за окном. Или кто-то рискнет сказать, что жертвенности и солидарности становится больше?