С той поры, как Россия вступила в Болонский процесс, подписав соответствующее соглашение, образование окончательно стало носить прикладной характер. И среднее, и высшее. Главная задача теперь — готовить кадры, отвечающие рыночным потребностям. Утешение — «так во всем мире» — не извиняет тех, кто разрушает или уже разрушил сложившуюся, не самую плохую, систему образования. О состоянии дел и возможных противовесах мы беседуем с директором Красноярского литературного лицея, главным редактором журнала «День и ночь» Мариной Саввиных.
Болонский путь
Советское образование, как его ни ругай, все-таки имело собственную, самостоятельную ценность. Сегодня основная функция образования — откликаться на запросы рынка. К чему это ведет?
Действительно, сегодня российская система образования старательно движется по пути так называемого Болонского процесса. В 1999 году в городе Болонья министры образования европейских стран, в том числе России, подписали соглашение. Вот уже 11 лет мы воплощаем провозглашенные в этом документе принципы. С целями, которые в нем декларируются, трудно поспорить. Речь идет о создании единого европейского образовательного пространства. Это значит, что все образовательные программы и цели в странах, подписавших соглашение, унифицированы. Сертификат об образовании, полученный жителем любой страны-участницы, принимается в каждой из них. Для нас, в частности, это означает, что человек, получивший среднее образование в России, может поступить в высшее учебное заведение в любой из этих стран. Кроме того, предполагается, что эта система уничтожит разницу между представителями разных социальных слоев, сотрет географию происхождения — все будут равны. У каждого будет возможность получить не только образование, но и работу в любой из стран — участниц соглашения.
Раньше этого не было. Советские дипломы и аттестаты не признавались за рубежом. Хотя люди, которые эмигрировали в советское время, довольно быстро наверстывали упущенное. Получается, советская система образования помогала человеку быть более гибким, более отзывчивым на какие-то реальные вызовы. Мало того, что это образование было более академичным, — оно было еще и более практико-направленным. Совсем недавно в журнале «День и ночь» мы публиковали очень интересную повесть Ланы Райберг, которая в начале 90-х уехала в Америку с дипломом школьной учительницы. В повести она рассказывает, как адаптировалась в Америке. При всех особенностях тогдашнего советского образования ее встраивание в образовательную систему США произошло довольно быстро. Получается, пресловутые «корочки» под названием «диплом», не признаваемые за рубежом, отражали как раз те потребности, которые американским обществом неформально, вне всяких деклараций, но были востребованы.
А у нас разница между формальным свидетельством и реальным содержанием образования сейчас начинает работать в полную силу. Мы далеко продвинулись по пути Болонского процесса. И разница эта, как ни парадоксально, как раз противоречит тем ценностям, которые, казалось бы, в Болонском соглашении отражены.
Выходит, прежняя система была более адаптивной, больше соответствовала реальным потребностям?
Совершенно верно. Самые грустные, самые печальные прогнозы, которые, с одной стороны, делала фантастика в 60-70-е годы, с другой — давала социальная философия последнего двадцатилетия XX века, — сбываются прямо на наших глазах. Получается, что та образовательная система, которую мы внедряем с завидной последовательностью, делает из образования универсальный, беспроигрышный буфер по встраиванию любого человеческого существа чуть ли не с момента рождения в механизм, который ведет прямиком в пропасть.
А государство... оно откровенно снимает с себя ответственность: все больше и дальше отстраняется от того, чтобы полностью отвечать за «дотрудовой», допрофессиональный путь человека. Кусок бюджетного «пирога», предназначенный нуждам образования, год от года становится все скромнее. Родителей ставят перед фактом: «У вас свои представления о том, как надо? Делайте сами! Вот вам минимум бюджета, дальше — что хотите!» И это «что хотите» моментально схватывается уже совершенно рыночными рычагами.
Давайте немножко сослагательного наклонения. Предположим, Россия не подписала бы Болонское соглашение. Как бы в таком случае у нас развивалась система образования?
Начнем с того, что не все страны его подписали... Белоруссия, например, не подписала. И очень гордится этим. Но и такая «капсулизация» тоже ни к чему хорошему не ведет. Думаю, выход может быть в том, чтобы не полагаться целиком на государство, а противопоставить нарастающему процессу унификации всего и вся консолидацию общества, которая будет базироваться на традиционных национальных ценностях. Такой процесс тоже идет — мощнейшими темпами. Этому способствует Интернет — действительно замечательное изобретение человечества. Государственная машина становится все более безликой, бездушной, даже бессмысленной, если смысл понимать как сомыслие, соединение какого-то духовного вещества. Всецело полагаться на нее не приходится. Зато открывается достаточно широкое поле для общественной самодеятельности. Поэтому я бы не стала паниковать. Думаю, благодаря нынешней конъюнктуре на рынке образовательных услуг следует ожидать бурного развития сферы дополнительного образования.
Натаскивание вместо развития
Давайте сначала об основном образовании. Нас пугали ЕГЭ — правильно пугали?
Конечно, на практике единый экзамен оказался не тем ужасным монстром, которым нас пугали. В контексте всеобщей унификации образовательных процессов ЕГЭ вполне логичен. К нему можно готовиться заранее, постепенно натаскивая детей на предлагаемые стандарты. Я знаю множество выпускников, которые именно благодаря ЕГЭ без особых хлопот поступили на бюджетные места в самые престижные вузы. Вот вам пример. Начинающий поэт, Даша Серенко, девочка из обычной семьи, в этом году закончила школу в Омске. Она написала единый экзамен по литературе на сто баллов — и легко поступила в Литературный институт имени Горького в Москве. Ей пришлось пройти только собеседование.
Но ведь поступление в литинститут предполагает наличие еще и других талантов. Что — никто из приемной комиссии не читал ее литературных текстов?
Вот это как раз тот минус, который не учитывает ЕГЭ и против чего страстно выступают вузовские функционеры. Даша — девочка действительно талантливая, здесь все получилось правильно. Но ведь, если подходить к делу всерьез, нужно беседовать с абитуриентом, читать его работы, оценивать способности непосредственно, а не по баллам ЕГЭ. И вроде бы школа — формально — не отказывается от творческого развития человека. Наверное, одно из самых популярных слов в нынешнем педагогическом обиходе — «креативность». Но если что-то живое и творческое еще и осталось в школе, то это — «началка» (хотя и здесь начинаются соответствующие подвижки). А дальше — с одной стороны, стандарт; с другой — «закон джунглей»... Ведь что такое подготовка к ЕГЭ? Натаскивание. Никому не нужны твое творческое воображение, живая мысль, способность к принятию нестандартных решений. Раньше школа активно занималась развитием — теперь не занимается. Значит, место школы по необходимости займут другие институции. Вопрос — какие?
Но ведь и тот минимум, что гарантирует школа, постоянно сокращается, постоянно растет та часть, что требует от родителей денег.
Да, и это сокращение касается не только собственно образовательного процесса. Например, снижается уровень безопасности. Никто не гарантирует вам, что с вашим ребенком в школе ничего не случится. Я знаю массу страшных школьных историй. Ведь нынешним ученикам в школе не прививаются нравственные устои. Учителя не вмешиваются в отношения своих подопечных, не принято вообще интересоваться личной жизнью и внешкольным времяпровождением учеников. Ну, разве что происходит нечто из ряда вон выходящее... Тогда, разумеется, начинается поиск виноватых. В результате обратной стороной школьного формализма становится тусовка. Встроенная в рынок подростковая тусовка, которая соответствует всем признакам некой особой ниши общества потребления. Так что школа теперь — не «альма-матер», не то место, где «сеют разумное, доброе, вечное», а фирма по оказанию образовательных услуг.
Мы любим сравнивать себя с другими странами, чаще всего почему-то с Америкой. Там тоже — тусовка и услуги?
И в Европе, и в Америке существуют общеобразовательные школы для всех (public schools) — и параллельно работает масса частных школ, удовлетворяющих потребности родителей в образовании особого качества и особых условиях для детей. Состоятельные родители, в общем, предпочитают частные школы.
Public school — да, это, видимо, и есть тот идеал, к которому стремится российская школа «образца господина Фурсенко». Сегодня много говорят о ювенальной юстиции, о правах ребенка. В нынешней школе — опять же по примеру public school — не принято слишком «напрягать» ученика — зачем? Пусть он растет, как дикий зверек, по собственной природе, пусть отстаивает свои права по законам джунглей. Учителя предпочитают в это не вмешиваться, воспитание — прерогатива родителей.
Что в таком случае осталось от понятия «педагогика»?
Педагогика нынче загнана в глухую резервацию. Я даже не готова ответить на вопрос — что такое нынешняя педагогика. Может быть, так: официальная наука вырабатывает понятийный аппарат и язык, с помощью которого можно обсуждать процессы, происходящие в рамках болонского движения. Возможно, вот это — сегодняшняя педагогика. Есть такой интересный социальный психолог Андрей Фурсов, его работы как раз посвящены теме современного образования. Его, например, страшно возмущает так называемый «компетентностный подход». Мы даем не знания, а компетенции. Но без глубоких базовых знаний компетенции ведь бесполезны. Они оставляют человека беспомощным в нестандартной ситуации. Так робот, запрограммированный на ряд стандартных операций, бесполезен при малейшем отступлении от программы.
Компетенции нарабатываются с опытом, в процессе трудовой деятельности. Но если учесть ту раннюю профориентацию, которая сегодня внедрена в школе, тогда все правильно. Знания не нужны — нужны именно компетенции.
Конечно. Нужны элементарные практические навыки, которые, считается, делают человека гибким, компетентным и востребованным на рынке. Образовательная политика — «антизнаниевая». Многие молодые люди этого не приемлют. Наверное, это идет от семей, где бабушки-дедушки — то есть мы — еще не утратили влияния. А может быть, тут работают генетические механизмы, направленные на сохранение homo sapiens. И если они не срабатывают, человек превращается в лучшем случае в офисный планктон, в худшем — в рыночное мясо, активно перерабатываемое рекламными агентами и менеджерами активных продаж.
Хорошо забытое новое
Сегодня много говорится об инновациях. Если я правильно помню, пик инновационных решений в российском образовании пришелся примерно на конец 80-х — начало 90-х годов прошлого века. Что с ними стало?
У нас была масса инноваций в последние 30 лет, было развивающее обучение, множество других форм. На это потрачены огромные деньги! Но все это оказалось никому не нужно. Инновационное движение захлебнулось.
Почему?
Я вижу несколько причин. Очень трудно передать опыт, наработанный одним поколением педагогов, другому поколению. Жизнь стремительно меняется, наши дети живут в другом мире — не в таком, в каком жили мы. Внуки — тем более! Кроме того, период наблюдения, практики, ожидания видимых результатов в школе — минимум 10-11 лет. У нас же каждые пять лет очередная реформа. Я бы мораторий объявила на реформы в области образования лет на двадцать! Хоть что-то доведите до конца. Самый близкий пример. Школа диалога культур — ШДК — на мой взгляд, гениальное педагогическое изобретение, не только не привилась нигде, но и находится в глубоком кризисе. Был хороший опыт в красноярской 106-й школе (ныне — гимназия «Универс». — ред.) времен Фрумина (Исак Давидович Фрумин — первый директор 106-й школы. — ред.) — но и он с огромными издержками, с длинными-длинными минусами. И кроме ШДК, в той же фруминской школе много было разного полезного опыта. Она вообще некоторое время представляла собой сплошную площадку для инноваций. Но дальше нескольких диссертаций и здесь дело не пошло. Нужна государственная поддержка, а ее — всерьез — не было никогда.
Расскажите подробнее о ШДК.
Началось все в конце 50-х — начале 60-х годов прошлого столетия. Замечательный философ Владимир Соломонович Библер на основе бахтинской диалогики — теории диалога культур — создал модель образовательной практики. Это школа, которая будет опираться на диалогические представления о мире. Модель была ориентирована на всех детей, какого-то специального отбора не предполагалось. Главная цель — образование человека культуры. Не просто образованного человека, который живет в рамках какой-то одной логики, а человека, способного видеть разные культуры. Чтобы у него возникла такая способность, он должен прожить — как минимум — несколько культур. Это как раз и возможно в период школьного детства. Мы начинаем с первобытно-общинного строя, переживаем этот период, погружаемся в античность с глубоким чтением текстов, проникновением в умонастроение, логику этой культуры. И так далее. К концу образовательного периода, к 11-му классу, человек должен ощущать себя автором собственной судьбы, должен сознавать, в каком соотношении с другими культурами находится та, которую он переживает актуально.
Вы сказали о красноярском опыте — как я понимаю, это Сергей Юрьевич Курганов, пытавшийся реализовать идеи ШДК в 106-й школе. Какие-то результаты все же были, хотя бы промежуточные?
На мой взгляд, наиболее яркие результаты получил Красноярский литературный лицей. Мы пользовались доктриной ШДК в качестве самого предварительного фундамента. И мы добились некоторых эффектов, которые даже и не предполагались, получили кое-что из того, что планировал Библер. Хотя это все-таки не школа диалога культур, как он ее понимал. Но ведь и Курганов — тоже не ШДК. Те люди, которые сегодня разрабатывают эту теорию, признают: нигде идеи Библера не удалось реализовать даже в первом приближении. Есть отдельные элементы, не более. Но в чем фантастическая сила теории Библера — даже эти отдельные элементы дают потрясающие эффекты, которые мы наблюдаем, в частности, в лицее.
Общее и частное
Почему в Красноярске и вообще в России почти не развиваются частные школы? Ведь они могли бы, наверное, служить противовесом тому процессу унификации, с которого мы начали.
Есть все для того, чтобы существовали частные школы. Есть желание родителей — мы это знаем по лицею, у нас сейчас — аншлаг. И дети хотят учиться и учатся с удовольствием — опять же знаю это по опыту. Но это очень сложно экономически. Уж эта школа — точно за счет родителей. А где возникают деньги, туда немедленно приходит государство со своими претензиями, с налогами. Мне трудно представить, чтобы мы с нашим лицеем вдруг оказались сами по себе, наедине с рынком. При всех особенностях положения, в которое мы поставлены, все-таки наша гимназия — это крыша, заслоняющая нас от рыночных бурь.
Для того чтобы существовала хорошая частная школа, нужен не просто крепкий педагогический коллектив и умный директор — нужен менеджер. Притом уникальный, потому что на рынке образовательных услуг очень много специфического. Пока мы не научились еще готовить таких специалистов.
Ну, с кадрами у нас вообще плохо — в образовании, наверное, особенно.
У нас скоро некому будет учить детей. Говорим о национальной «силиконовой долине», о Сколково — кто будет это осуществлять?! Потрясающий факт: в этом году физико-математические факультеты студентов не набрали!
Вернемся к частным школам. Несмотря на все сложности, вы вроде бы верите в их развитие. За счет чего?
За счет взаимных уступок, притирок. Никуда не денешься, детей все равно учить надо. Но, я думаю, будущее не столько за частными школами, сколько за дополнительным образованием. Уверена, школы, которые сейчас поставлены перед необходимостью автономии и «самоокупаемости», — пойдут по этому пути. Мы с нынешним министром образования Красноярского края Вячеславом Башевым, когда он еще был директором гимназии «Универс», не раз обсуждали такую систему: есть базовое образование — ствол, а от него отходят ветки — образование дополнительное. Словесность, естественные науки, прочее — то, чего не предусматривает государственный стандарт. Расширенные, углубленные, креативные школьные ресурсы. Уже сегодня многие школы идут по этому пути. Литературный лицей за 12 лет очень хорошо показал, как это может быть. К сожалению, даже в рамках нашей гимназии было множество попыток этот опыт повторить, но ни одна не удалась. Почему? Большинство претендентов рассчитывает на моментальный эффект — как на базаре. Но в нашей сфере так не бывает. Нужно сначала кардинально вложиться, чтобы лет через 10 получить результат. И тем не менее за подобными проектами будущее.
Конечно, это платное образование. Но такие услуги не слишком дороги.
И все-таки — сколько?
На примере лицея: даже на третьем курсе — 10-11-й классы, — когда мы уже готовим детей к вузам, это не более 800 рублей в месяц за ребенка. На младших курсах и того меньше. В других местах, возможно, дороже, но, скорее всего, тоже не радикально.
Много ли в Красноярске общеобразовательных школ, которые сопротивляются навязываемой логике образовательного процесса?
Не много. Но есть. Например, сотая школа — не знаю, правда, до сих пор ли она идет прежним путем. Но там педагоги привержены традициям, заложенным еще в Советском Союзе. Там даже пионерская организация была или есть. Я оговариваюсь, потому что не знаю — как там сейчас. Выдержать пресс, тяжесть которого нарастает, очень непросто.
Есть десятая гимназия на правом берегу — эстетического направления. Здесь при гимназии великолепная музыкальная школа, художественная. То есть, двигаясь по заданному руслу, они все-таки стараются компенсировать возникающие дефициты. Замечательный директор Светлана Вениаминовна Садовская. Как всюду, все держится на личностях. Есть человек — есть движение, есть феномен.
Общество не обманешь. Там, где возникают лакуны, начинается активное движение «снизу». Дыры латаются обществом, а не государством.
Досье «ВК»
Марина Олеговна Саввиных
Родилась в Красноярске 9 декабря 1956 года. В 1978 году с отличием окончила факультет русского языка и литературы Красноярского педагогического института (ныне — университета имени В. П. Астафьева).
С 1998 года — директор Красноярского литературного лицея.
С 2007 года — главный редактор журнала «День и ночь».
Лауреат Астафьевской премии 1995 г., член Союза российских писателей.
Геннадий Васильев, «Вечерний Красноярск» № 32 (273)
