Всемирно известный пианист Вадим Руденко познакомился с красноярской публикой еще подростком, когда учился в Центральной музыкальной школе (ЦМШ) в Москве. Приезжал сюда вместе со своим педагогом профессором Дмитрием Башкировым. А в 1990 году молодой музыкант исполнил с Иваном Шпиллером Третий концерт Рахманинова и с тех пор стал желанным гостем в Красноярском симфоническом оркестре. И с удовольствием откликнулся на приглашение выступить на фестивале, посвященном
Уровень растет
Что для вас особенно важно в работе с дирижером?
Нормальный человеческий контакт, прежде всего. Если его нет, все остальное, как правило, тоже не срастается. Во всяком случае, от известности дирижера это никак не зависит. Не буду никого называть, но есть ряд дирижеров с громкими именами, с которыми мне лично было не очень удобно играть. Нельзя, чтобы солист полагал, что ему все можно только потому, что он солист. И так же недопустимо, чтобы дирижер считал, что он пуп земли и все должны под него подстраиваться, в том числе и солисты. Необходимо взаимодействие. С маэстро Шпиллером оно у нас было, поэтому, наверное, мы довольно часто выступали вместе. И не только в Красноярске — я играл с ним и с другими коллективами. Иван Всеволодович мне запомнился как очень светлый и чуткий человек и дирижер.
А что скажете об общем уровне российских оркестрантов? Распространено мнение, что наша школа, при всех ее достоинствах, готовит только солистов, не заботясь обучением музыкантов для оркестра.
Вы знаете, по факту она готовит и оркестрантов. Потому что и в школе, и в консерватории все струнники и духовики обязательно изучают такой предмет, как оркестр. Но по сути — да, я разделяю мнение, что у нас слабая оркестровая школа. Это особенно заметно на контрасте с западными оркестрантами. Но там и условия работы другие. Достойная оплата труда, залы с хорошей акустикой и кондиционерами, качественные инструменты. Плюс сильна сама оркестровая школа. И отсюда — высокое качество звука и фразировки. А что требовать с наших оркестрантов, когда у них инструменты отвратительные, зарплата мизерная, люди зачастую вынуждены играть в помещениях, где зимой холодно, а летом жарко? Одного энтузиазма и любви к искусству недостаточно.
К счастью, в России уровень оркестров тоже потихоньку растет, качество исполнения пусть пока не везде, но продвигается. Многое зависит от дирижера, от желания властей на местах финансово поддерживать свои оркестры. Некоторые оркестры Москвы и Санкт-Петербурга весьма неплохо живут на гранты, зарплаты музыкантов даже сопоставимы с оплатой труда их западных коллег. Жаль, что таких коллективов у нас пока все-таки единицы.
У солистов положение более благополучное?
Конечно, особенно в сравнении с
В советское время наша музыкальная школа считалась лучшей в мире. Ее нынешний статус столь же высок?
Трудно сказать... С одной стороны, у нас по-прежнему немало исполнителей, которые достойно представляют страну на высших мировых позициях. Среди пианистов это Григорий Соколов, Михаил Плетнев, мой близкий друг Николай Луганский, Евгений Кисин, Борис Березовский... Очень многие. Среди скрипачей тоже есть выдающиеся исполнители, и среди виолончелистов. И в Центральной музыкальной школе при Московской государственной консерватории учатся не только москвичи, туда поступают дети со всей страны. Значит, наша школа все-таки еще держит планку. И надеюсь, сумеет ее удержать.
Любимцы публики
Вадим, а что вас самого привело в музыку?
У нас дома стояло пианино — в качестве мебели, как это было во многих советских семьях. А поскольку я родился с абсолютным слухом, то все, что звучало по радио, пытался подбирать на пианино. Потом поступил в ЦМШ. В детстве заниматься, конечно же, не любил — как любой нормальный ребенок. К счастью, у меня вскоре появился стимул.
Какой?
Жвачка и маленькие машинки. (Смеется.) В нашей стране в
А насколько высок уровень современных конкурсов молодых исполнителей?
С ними, к сожалению, не все благополучно. Теперь на конкурс может поехать каждый, даже если он, грубо говоря, не знает нот, — нужно только заплатить вступительный взнос, что автоматически дает право показаться в первом туре. Понятно, что дальше слабый исполнитель не пройдет, но допуск-то на конкурс он получает!
Раньше все было серьезнее?
Гораздо серьезнее. Когда я учился, мы сначала проходили отбор по кафедрам, потом консерваторский отбор, потом межреспубликанский, всесоюзный. И лишь один-два человека, пройдя это «чистилище», которое проводили, между прочим, лучшие музыканты страны, попадали на крупный международный конкурс. Но зато была если не гарантия, то очень серьезный шанс, что наш кандидат получит одну из первых премий. А сейчас конкурсы стали похожи на конвейер.
Что дает музыканту победа на конкурсе?
Все зависит от уровня конкурса, как повезет. Но, как правило, это возможность получить ангажементы, приглашения на гастроли. И я считаю, что такой способ выбиться — один из самых надежных. Испытал на себе. Как только музыкант становится победителем какого-то крупного конкурса, он гарантированно получает энное количество ангажементов, каждый из которых потом может сделать ему карьеру. Поэтому нет смысла до бесконечности участвовать в конкурсах, это важно только в начале пути. А еще успехи на конкурсах позволяют солисту диктовать свои условия. Скажем, когда принципиально предлагают либо исполнить что-то конкретное, либо вообще ничего — в каких-то случаях можно позволить себе отказаться от концерта. Потому что приглашений и так хватает.
Судя по вашей концертной палитре — что чаще всего просят исполнить?
Например, любой из концертов Шопена, Второй и Третий концерты Рахманинова и его Рапсодию на тему Паганини. Притом что два других его концерта, Первый и Четвертый, не все музыканты знают. Как видите, предпочтения публики весьма заметны даже на примере одного композитора.
Правда ли, что за границу российских музыкантов приглашают исполнять преимущественно русскую музыку?
Есть такие специфические страны — например, Япония. Казалось бы, самая развитая страна в Юго-Восточной Азии. Однако у японцев, как я заметил, два композитора-кумира — Шопен и Чайковский. Куда ни зайдешь — в лифт, ресторан или даже в туалет, — везде звучит их музыка.
В туалете?!
Да, представляете: заходишь в туалет — а там не привычное российское граффити, а «Щелкунчик» играет. (Смеется.) Думаешь: а туда ли ты попал? Но это забавно, а вот когда в девяти из десяти концертов тебя просят сыграть Чайковского, уже как-то становится не до смеха. На пятый день возникает ощущение, что ты выходишь к роялю в пижаме и тапочках...
А если серьезно — мне непонятно, откуда берутся стереотипы, о которых вы упомянули. Если следовать такой странной логике, то российские музыканты должны исполнять только русскую музыку, немцы — немецкую и т. д. А что тогда играть канадцам? Или австралийцам? (Смеется.)
Академические музыканты сегодня нередко экспериментируют с другими направлениями — с джазом, электроникой. Как вы относитесь к подобным опытам?
Мне кажется, для того чтобы играть джаз, надо обладать особым даром. Я его за собой никогда не замечал, поэтому джаз не исполняю. Притом что очень люблю эту музыку, в машине только ее и слушаю. А если говорить о современной академической музыке... Все имеет право на существование, вопрос только в качестве. Чтобы что-то играть, надо это любить и понимать. И лично на мой вкус, до XX века, и уж тем более до XXI, написано столько хорошей музыки, что дай Бог жизни хоть часть ее исполнить. Так что самый современный композитор, который писал для фортепиано с оркестром и которого я в состоянии слушать, — это, наверное, Шостакович.
Елена Коновалова, «Вечерний Красноярск» № 39 (280)
