В принципе, всё, что надо знать о творческой манере известного поэта, эссеиста и колумниста Льва Рубинштейна, сказано в предисловии к сборнику за авторством журналиста Петра Вайля. Там и про предельно сжатую, лаконичную манеру письма, при которой даже словам в строчке тесно, и про алхимическую почти что метафоричность — умение клепать хлесткие образы буквально на ходу, чуть прищурив взгляд из-под очков, и про элегантное остроумие, и про тягу к детализации жизненных явлений, и даже про то, что «слова Рубинштейн знает все, а своими владеет виртуозно». Остальное — от лукавого, попытка выдернуть железнодорожное полотно из-под бодро бегущего по своим делам паровоза, разобрать по рельсам-шпалам и, исходя из этого, как-то оценить поведение пассажиров в вагоне-ресторане.
Холодный интеллектуальный парад Рубинштейна, подобно этому поезду, шествует мимо нас под какими-то своими саркастическими знаменами. Время от времени от колонны отделяются люди-идеи, которые подбегают к смущенно аплодирующей толпе и отчаянно жмут чьи-то радостные руки. «Вот помню давний эпизод...», — кажется, любимая присказка автора, позволяющая вкладывать собственные мысли и собственные шутки в уста стереотипных обывателей либо же выбирать в качестве иллюстраций картинки из собственного фотоальбома; оттого и лидер парада бесстыдно отплясывает на движущейся платформе в самой сердцевине процессии. Многие демонстранты несут в руках утюги, пачки растворимого сока, хоккейные клюшки, страницы из Священного писания и прочий хлам — в нужный момент все это может пригодиться: та ловкость, с которой автор вытягивает из глубин овеществленного быта броские приметы времени, вызывает прямо-таки мещанскую зависть.
Другой характерный авторский прием — это нарочитая парадоксальность, организуемая с эстетским щегольством; целый ворох обманных движений ради одного нокаутирующего удара. Вот, скажем, эссе, посвященное льду. «Я боялся льда. Я его ненавидел», — пишет автор и, как заправский конькобежец, скользит дальше: в недавнее прошлое к трем сломанным при падении ребрам, в Берлин к даме, отсудившей у муниципалитета за падение на кучке экскрементов кучку дойчмарок, к многозначительному «да и откуда на берлинском тротуаре возьмется лед?», к тому, что только водка в нашей стране вправе претендовать на роль универсального средства против тотального обледенения, снова в прошлое, к Ледовому побоищу как примеру бандитской разборки — и завершает все тройным тулупом тезисом о том, что россияне, мол, «неподвижно и терпеливо сидят во льду, как устрицы, готовые к употреблению». Удар! судья считает секунды....
Как бороться с Рубинштейном — худосочным кучерявым умником в очках, перемахнувшим через шестой десяток и способным в шести десятках коротеньких глав охватить чудовищное количество вопросов из всех областей нынешней российской жизни? Его проза, существующая на стыке документально-бытового очерка и философского эссе, напоминает искусно мимикрировавший подо что-то менее неприятственное рыбий жир; и в смысле полезности для употребления, и в смысле какой-то абстрактной, почти что нечеловеческой чуждости нормальному ходу вещей. В мире, где существуют жареный картофель и клубничное мороженое, рыбьему жиру просто не должно быть места. Рыбий жир непостижим для человеческого сознания, и даже развернутая перед глазами врачебная рекомендация ни в чем не убеждает.
Поезд убегает вдаль, парад сворачивает за угол, олимпиец с медалью скрывается в подтрибунном помещении и исчезает навсегда. Не остается ничего — ни одной истории, ни одной детали, только ощущение от механического употребления очень правильной и очень полезной субстанции. Собственно, поэтому у текста и нет эпиграфа.
