Возможно, не все это знают, но ставить спектакль о любви без должной любви к своей работе — по меньшей мере, грешно. Одноактная опера «Алеко» напоминает пир для гурманов, организованный специалистом по общепиту, на котором роскошь музыки и богатство голосов противостоит общей скудности сервировки.
«Алеко», как известно, стал выпускной дипломной работой Сергея Рахманинова в Московской консерватории, либретто к опере написал Владимир Немирович-Данченко, а литературным первоисточником послужили пушкинские «Цыганы». Эта трагическая история «злого и смелого» человека, которого цыгане (почему-то «робкие и добрые душой») за убийство жены и её любовника изгоняют из табора, благодаря напряженной, контрастной, своевольной и при этом предельно лиричной музыке, а также виртуозным вокальным партиям (так, знаменитую выходную арию главного героя «Весь табор спит» исполняли Федор Шаляпин, Дмитрий Хворостовский, Муслим Магомаев) очень популярна для постановки.
Драматургия этой оперы, однако, немногословна до скупости и в некоторой степени даже обрывочна, намеренно схематична; по сути, в ней есть лишь одна сцена — собственно убийства — которая может быть полностью разрешена визуальными средствами и через монологи, во всех же прочих случаях характеры и страсти персонажей выражаются в первую голову посредством музыки. На то, чтобы связать все элементы картины воедино, имеется, конечно, текст либретто из программки — но, прежде всего, есть режиссер-постановщик, который обязан проявить определенную изобретательность. Если взглянуть на сценическую историю «Алеко», то можно обнаружить, что режиссеры обычно пытаются пооригинальнее или как можно красочнее обыграть визуальное пространство спектакля. Например, поместить цыганский табор в современное летнее кафе или, напротив, воссоздать волшебный пейзаж с высоким обрывом, рекой, белыми шатрами, красноватой луной и прочими лирическими красивостями.
Как поступает Елизавета Бондарь, молодой московский режиссер, работавшая над постановкой этой оперы совместно с итальянцем Фабио Мастранджело? Нам предлагают унылый зал с обшарпанным полом и несколькими столами и стульями, символизирующий трактир; все, что происходит в «Алеко», будет происходить на фоне этих столов и стульев. Их не уберут даже во время пролога ко второй сцене, когда опустится занавес, и некоторое время на нем будут красоваться размытые картинки пассажей из цыганской жизни. Не взойдет блистать полночной красотой луна, чтобы осветить лица любовников и блеск ножа ревнивого мужа; вместо зловещего кургана в ночное небо устремляется черная коробка помоста. Под стать этому безжизненная, тягучая хореография постановки — женская и мужская пляска лишены в равной степени как пылкости, так и колорита. Завершают эту невзрачную картину артисты хора, наряженные в пестрые славянские платки, домотканые рубахи и оттого весьма отдаленно напоминающие цыган — скорее, скопище людей, заполняющих сцену, нежели осмысленная часть театрального действа (что, правда, ни в коей мере не относится к их голосам).
Вокальная составляющая спектакля при этом, с небольшими оговорками, очень хороша: так, Олег Алексеев своим просторным голосом сумел передать и страстность, и одиночество, и черную ревность Алеко; очень пылкая и харизматичная партия получилась у колоритного Артема Голубева (солист из Челябинска 17 октября предстал перед нашей публикой в роли Молодого цыгана). Но по контрасту с ними удручающим оказалось впечатление, которое произвела совершенно безэмоциональная и внетипажная Вера Баранова (Земфира).
В итоге ближе к финалу оперы ты ощущаешь себя совершенно дезориентированным: вместо точки-крещендо мелодия медленно затухает, равно как и могучая история о страсти, доводящей до преступления и обрушивающей на человека груз одиночества, гаснет сама по себе в режиссерской пустоте.
Евгений Мельников,
фото: пресс-служба Красноярского театра оперы и балета
