Понедельник — день канский. Драматический театр из кинематографической столицы края привез на «Театральную весну» два своих спектакля — задиристый мюзикл «Пеппи Длинныйчулок» и угрюмого «Лодочника» по пьесе Анны Яблонской. Оба спектакля показывали на большой сцене Красноярского ТЮЗа, на обоих народу было — не протолкнуться; оба в неравной борьбе с местной акустикой потерпели сокрушительное поражение, однако впечатление произвели неодинаково прекрасное.
Прекрасность спектаклю про рыжую девочку в длинных чулках обеспечили два фактора: живая музыка в исполнении молодежных рок-групп и замечательная Инесса Геращенко в роли Пеппи — человек-батарейка, которая способна фактически в одиночку вытаскивать самые малоодушевленные, а то и вовсе неказистые сцены. Помогают ей в этом абсолютно юношеский, неистовый задор, помноженный на приятный голос и общую вокально-хореографическую гармоничность постановки — мюзикл с ходу берет высокую планку сценической скорости и успешно выдерживает её на протяжении всех полутора часов действа. В каких-то случаях, когда становятся заметны недостаточные вокально-танцевальные данные отдельных артистов (что естественно, поскольку спектакль многолюден, а все актеры работают исключительно в микрофоны) или же сюжетная рыхлость инсценировки Ю. Кима, выход главной героини успешно скрашивает картину, увлекая за собой как зрительское внимание, так и зрительскую память.
Сделал «Пеппи» режиссер Владимир Золотарь, который четыре года назад получил специальный приз жюри на «Золотой маске». К слову, в прошлом году, в столице, он отметился работой над другим «мюзиклом, с участием группы «Король и шут» (точнее говоря, это была «зонг-опера ужасов «TODD»). Основные драматические эмоции мюзикла вытанцовываются из конфликта свободолюбивой девочки и зацикленных на порядке взрослых людей, всеми силами пытающихся ограничить внутреннюю свободу каждого подростка — те даже волноваться и восторгаться должны «организованно и культурно». Городской полисмен здесь, в отличие от комиковатых жуликов в кожаных кепках — однозначно отрицательная фигура; дамочки из попечительского совета готовы отдать ребенка в рабство циркачу-мошеннику, лишь бы только тот не играл в салочки во внеурочное время.
Безумной тяге взрослых к тотальному контролю над детьми Пеппи противопоставляет свою безумную фантазию и безумную энергию; не всегда этого достаточно — во втором действии, когда вся её сверхъестественная сила пасует перед циничным шантажом со стороны «злодеев», режиссер возносит градус трагичности до высот вселенского отчаяния. Ход этот представляется сомнительным, поскольку финальная сцена спектакля и так напоминает большой рояль в тельняшке, который внезапно (но вполне предсказуемо) выкатили из-за кустов; вся отчаянная борьба очулоченной девочки с несправедливостью мира разом обесценивается. Не слишком ли высокая цена за хеппи-энд, как вы думаете?
«Лодочник» — это история о спившемся стороже, который неожиданно устраивается на работу к самой Смерти: отныне он вместо Харона обязуется переправлять души мертвых людей на тот свет. Взамен немолодому уже мужичку обещаны стильный прикид, солидная зарплата, квартира в центре города, дорогая машина и прочие радости быта. В пьесе много откровенного трэша — например, там фигурирует умирающий поэт Бродский, который устраивает в ладье истерику и пытается подкупить сурового лодочника обещанием сделать из того великого писателя, однако сюжет — очевидно не самая сильная её сторона.
Собственно, сильных сторон у пьесы вообще нет, поэтому питерскому режиссеру Степану Пектееву пришлось изобретать таковые самостоятельно. Если утренний спектакль цеплял искренней, бурлящей и покачивающейся на волна ска-рока жизнью, то вечерний бодро и даже с некоторым пафосом дышит нам в лицо перегаром загробной жизни: по сцене разливается белесый туман, скрипит на канатах зловещая лодка Харона, которая в вертикальном положении напоминает кладбищенскую крипту, перебирает алые гвоздики дама с неоднозначной репутацией.... Все это несколько громоздко, но эффектно; другое дело, что Пектееву не удалось ни выстроить цепляющую любовную коллизию в духе Орфея и Эвридики, ни вывести спектакль к какому-то мощному философскому обобщению. Некоторые предлагаемые им картинки удивительно наивны — так, в своем посмертии люди, оказывается, впадают в детство и занимаются исключительно играми с разноцветными мячиками: расшифровать эту метафору мне не удалось, равно как и оценить её значимость в контексте изображаемых событий.
Создалось впечатление, что актеры сами прекрасно осознают слабость спектакля и оттого не выкладываются в той мере, которая необходима для оживления своих персонажей (пусть даже некоторые из этих персонажей изначально мертвы...). Не берусь этого утверждать — после того, как спадает первое возбуждение, вызванное оригинальным антуражем, смотреть происходящее становится чрезвычайно безынтересно. Это даже не мертвенная тоска, а вполне человеческая скука. С другой стороны, работа Харона — это, знаете ли, далеко не мюзикл...
Евгений Мельников
