Прозу Алехина обычный человек осилить не в состоянии: его читателю как минимум должны быть известны успокаивающие медитативные практики; во время ознакомления с творчеством этого талантливого сибиряка рекомендуется при себе держать противорвотные таблетки, или, на худой конец, самолетный пакетик; в домашних условиях сгодится пластиковое ведерко. Любитель рассказов Алехина, несомненно, человек, не боящийся бессмысленных жизненных трудностей, по отношению к чтению эдакий Александр Матросов, жертвующий своей читательской жизнью (временем, зрением, вкусом) не известно во имя чего и кого. Фанат же алехинских творений, если таковой сыщется, мазохист, страдающий в довесок и всеми сопутствующими извращенческими комплексами.
Конечно, терпение, выдержку, волю необходимо тренировать, закалять, и проза Евгения Игоревича как раз для этой цели подходит. Но более разумный и более мягкий путь в таком случае — грызть ржавые гвозди, к примеру, или насиловать электрическую розетку.
Два рассказа Евгения Алехина: «Первый покойник» («Знамя» № 7, 2010) и «Ядерная весна» («Новый мир», № 11, 2009). Второй я прочитал потому, что подумал — «Знамя» ошиблось, накосячило (с ними часто бывает), на самом деле Алехин не такой, он способный, у него есть хорошие вещи. Прочитав рассказ в «НМ», понял: «Знамя» ошиблось, но не с рассказом, а с выбором автора (опять же ничего удивительного): Алехин такой, по крайней мере, и в «НМ» такой же.
В первых абзацах я несколько демонизирую нашего мОлодца, даже немного злюсь, простите, но и вы, я уверен, будете злы и обижены за очередную безграмотную выходку толстых журналов — публикацию текстиков Евгения Игоревича. И также захотите избавиться от поселившегося в вас дурного и бесплодного раздражения (только не надо идти бить окна в подъездах, как это делает один из недоумков-героев алехинской прозы).
Само по себе раздражение, как следствие прочтения, имеет право на бытие. Возможно, автор намеренно пытался вызвать в читателе это чувство по тем или иным причинам. Алехин же, очевидно, рассчитывает скорее на сочувствие, описывая крайние жизненные ситуации (само по себе ход дешевый, популистский, коммерческий) — самоубийство друга, первое употребление «колес». Помимо сочувствия автор ждет от нас восхищения собственной крутостью, именно собственной, а не крутостью персонажа, ведь персонаж у него, в общем-то, не крутой — обычный провинциальный подросток-гопарь, без особых извилин, вообще без всякой «особости». Таких в наших городах миллионы, и извне эта масса и вправду выглядит безликой, серой и одинаковой. Таким же безликим, одинаковым, а поскольку рассказы написаны от первого лица, и безграмотным, предстает и семнадцатилетний алехинский отморозок. С предсказуемым мышлением, с предсказуемыми поступками: если друг повесился, значит, надо нажраться и пойти бить окна. Ничего иного в голову быдленку Алехина не приходит. Любой гопарь так и сделает, это правда. Но гопарь — герой рассказа — поступит иначе, поступит для меня, читателя, интересно, неожиданно, нетривиально. В герои абы кто не попадает, когда же, наконец, это простую мысль поймут наши литературные и прочие «творцы»? Наверное, не скоро, ведь и в творцах-то сейчас, если судить по Алехину как раз абы кто и оказался.
Желание писать о среднем, писать о рядовом, об обыкновенном, о маленьком — само по себе похвально, прекрасно и свойственно русской литературной ментальности. Но писать о среднем надо, показывая, что оно и не среднее вовсе, а выдающееся, занятное, достойное внимания и любви; мысль тут в том, что в мире нашем и маленькое велико.
Алехин же, беря в герои урлу, ничего выдающегося, любопытного — доброго, странного, оригинального в ней не показывает. Алехин полагает что, чтобы писать о гопнике, достаточно быть им. Он не догадывается, что для писания прежде всего надо быть писателем, а уж потом гопником, ученым, шофером и т.д. Да Алехина не доходит, что героя надо раскрывать, его надо любить и понимать, видеть в нем отличающие черты, характер и пр. По Алехину рассказ — это убогая по умению и по средствам констатация собственных банальнейших приключений (или воображаемых приключений, что еще хуже — значит у автора еще и нет воображения).
Конечно, герой Алехина, или сам Алехин, из большинства. Из многочисленного слоя пролетарской молодежи окраин промышленных городов. Выбором героя прозаик Алехин заявляет всеобщность, всероссийскость своей прозы. И эту иллюзию всероссийскости внутримосковские издания периодически в авторе поддерживают. Однако, как мы с вами уже, надеюсь, поняли, любая всеобщность не от масштаба или усредненности, как у ЕА, а от глубины, индивидуальности и любви.
Конкретно по тексту крупных ошибок нет, все же и «Знамя» и «НМ» хоть выбирать авторов не умеют, поскольку, видимо, не озабочены литературным процессом, его перспективами в принципе, но на мало-мальскую редактуру еще способны. Однако, чего не исправишь, то осталось — корявый, каменный язык, примитивнейшие штампованные сравнения, словечки. Небольшой список того, что мне не понравилось (не косяки — плохости):
Рассказ «Первый покойник»:
с первых строк задолбал этими подушками, устраивается он на них то так, то сяк, стиль ужасен, толком передать движение, позу, картинку не в состоянии; тут еще ненавистное мне «укрыть свои ноги», ненавистное «свои» (а чьи еще? о нем же речь. Англицизм тупейший), и после всего этого «Я наклонился, чтобы прибрать подушки, на которых спал». Господи, да поняли мы, что ты на них спал!
«Складывал в голове как кубики» — естественно, что долго думать-то? Кубики складывают — первое, что приходит в голову нашему «таланту».
Или вот вам фразочка, оцените: «И думал, что мы не будем правы, что бы мы ни предполагали». Нет, и с редакторством в «Знамени» тоже что-то не ладно.
«Тут я как снова проснулся» — вроде все верно, но почему так по-трупьи, одноизвилинно?
«Потом я не выдержал и перешел на шаг, задыхаясь от кашля курильщика» — что, по дороге к нему курильщик какой-то прицепился, да еще с кашлем? «Знамя», «Знамя», куда ведешь ты московских писателей, над чем реешь, боже мой... Неужели это Иванова отбирала?
«Легкие мои» — от my life, my darling, my lungs.
«Я обошел все кладбище, но не нашел место Леджика» — место, в смысле могилу. Но у него там дальше могила идет, а другого слова кроме безликого «места» ЕА не нашел.
Далее появляется единственный, получившийся живым персонаж, некий Дима, который тупит на похоронах. Однако наши герои, как водится, банальны — ничего, кроме стучания крови в висках у них не случается:
«Откуда этот Дима взялся, он сошел с ума, — кровь била мне в виски».
Второй рассказ «Ядерная весна» (заметьте — я краток, не придираюсь. Там гораздо больше мусора)
В первом же абзаце в соответствии с алехинским правилом косячить, так сразу, девушка героя мошенничает, спекулируя на таблетках, «выдавая их уж не знаю за что». Это писательская недоработка, надо было додумать, за что она их выдает.
После того, как герой нюхнул, в голову ему пронесся «сухой торнадо». Конечно, что же еще: если складывать, значит, кубики, пронесся — обязательно торнадо, ни что иное сухим или складывающимся быть не может.
«Не успевая ничего понять ни из одной передачи». Похоже и в «Новом мире» с редактурой все очень печально.
«Если смотреть с высоты, мы напоминали двух убегающих от преследователей», а следом еще и «вертолет». Алехин в детстве явно переборщил с боевиками. Ну и «убегающих от преследователей» нельзя не отметить: кто убегает — зайцы, преступники; что, у писателя существительные иссякли?
«Наши тела — часть одного пазла, который нужно как можно быстрее собрать» — опять у Алехина мания собирательства, ну и если собирать, то паззл, что ж еще собирают такие «оригинальные» герои.
Потом просто перл за перлом: «Я просунул руки в форточку, ухватился за раму изнутри своего жилья»; теперь насладитесь пассажем с «комнатами»: «Дверь в мою комнату была прямо напротив двери в комнату родителей. Комнату отца и мачехи. Отца сейчас не было, он, слава богу, был в командировке. Но мачеха была дома. И к сожалению, дверь в их комнату была открыта.». И спустя пару предложений снова: «Мы оказались у меня в комнате». Кажется, что ни герой, ни сам Алехин так и не поняли, как пробрались в дом.
Позже появляется пустыня Сахара — как полагаете, почему? Конечно, герой сильно захотел пить, во рту «раскинулась пустыня Сахара»...
Не хочу даже догадываться, почему такого хлипкого автора порою печатают. По языку, манере все плохо. Возможно, редактора думают, что Алехин несет правду жизни, открывает что-то доселе неведомое. Описывать нарковпечатления в Европе стали как минимум лет сто назад; или что, для Натальи Ивановой секс втроем — открытие двадцать первого века? Или С. Костырко не терял близких (не дай бог, но, наверняка ведь, терял) и переживания ЕА показались новомирскому отделу прозы столь впечатляющими (я, кажется, перепутал адресатов, но неважно)? Сразу скажу — россказням, что внутримосковские издания печатают авторов лишь за деньги, я не верю. В общем, не вдаемся. На их совести.
«НМ» и «Знамени» за публикации уверенные колы. Осиновые в сердце.
Антон Нечаев
