Спектакль «Константин Райкин. Вечер с Достоевским» авторства режиссера Валерия Фокина, в котором Райкин-младший играет главную и единственную роль, открывал драматическую программу Рождественского фестиваля в Новосибирске. Спектаклю уже около трех лет отроду, критику он имеет замечательную и вполне достаточную, однако говорить о нём все равно хочется, потому что это, наверное, пример идеальной работы с текстом Федора Михалыча. Режиссура, скромная на внешние эффекты, но роскошная в плане постановки актерского рисунка, подобно могучему прожектору отбрасывает на зрительный зал страшную, черную тень «Записок из подполья», и не каждый может выдержать тяжесть этой тени.
Все рабочее пространство спектакля — это сплошной крупный план, ограниченный высоченной «четвертой стеной», как бы выдвинувшейся из глубины кулис подобно приливной волне и выбросившей на узенькую полоску авансцены жалкое, гадкое существо, сгусток неприязни к миру и непомерного честолюбия — человека из Подполья. Впрочем, артист Райкин (роль первая) появляется там вполне обыденным способом — приходит со стороны зрительного зала, шутит и раскланивается, выпрашивает для себя стул и правильный свет, после чего разом погружается в роль вторую. Демонстративное самодовольство популярного актера (легко прощаемое залом) и нескрываемое самодовольство одержимого мелким бесовством затрапезного чиновника (воспринимаемое тем же залом как вызов) суть разные стороны очень тонкого листа бумаги; как его не крути, он будет просвечивать, а картинки — накладываться друг на друга. Так и одержимое наполеоновскими мечтами насекомое (мышь, горбун, карлик) таится в каждом из нас, завораживающее и отвратительное одновременно; так и Райкин признавался, что был в свое время поражен — как может герой из позапрошлого века так много знать о нем самом?
Персонаж мечется по сцене в состоянии интеллектуальной горячки, лицедействует, срываясь на визг и кривляние, хохочет и рыдает, и всё это время холодно, цепко наблюдает за публикой — не разоблачит ли кто его притворства, не откликнется ли на его идеи, а если откликнется, то что тогда делать? Он сообщает, что лучшее определение человека — это «существо на двух ногах и неблагодарное», разоблачает тех, кто живет свыше сорока лет, поскольку это «безнравственно», кается, что «без вины виноват по законам природы» — по сути, выплескивает бытовой мещанский цинизм, которого до краев в любом обывателе, привыкшем не скрывать зубную боль от домочадцев, чтобы его пожалели. В какой-то момент нарочито неискренние размышления о человеческой природе сменяются приступом откровения, воспоминаниями, которых он стыдится, и к которым тянется — то ли упущенный шанс свернуть на светлую дорогу, то ли лишнее доказательство того, что он «не фортепианная клавиша. Саморазоблачения не будет — распугав женские тени и маловдумчивых зрителей, персонаж вновь превратится в артиста Райкина, выходящего на поклон. Существо спряталось, притаилось, ушло в Подполье.
Спектакль сложен и несколько утомителен для восприятия, требует готовности воспринимать не столько концентрированную актерскую игру, сколько литературный текст в очищенном, кровоточащем виде. «Помидоров нет?», — громко поинтересовался в какой-то момент огрузлый мужчина в дорогом пиджаке, удаляясь из зрительного зала. «Не пойму, к чему это?», — с десяток раз посетовала соседка справа. Соседи позади каждый раз громко и недоуменно начинали обсуждать увиденное, когда на сцене стонала скрипка и изводил дущу аккордеон. Это так неудобно, так неприятно, так тяжело и так полезно — наблюдать за человеком, который и в прямом, и в переносном смысле «до последней стены дошел».
Евгений Мельников,
фото: Виктор Дмитриев
