Я — не профессиональный журналист, а если говорить о медицинской журналистике, так и вообще, в соответствии с указанием в дипломе, должна стоять по другую сторону «баррикад», особенно, когда дело идет о сомнительных историях. Ну, то есть, должна поддерживать коллег-врачей и не писать про них гадости. Точно так же, как сами доктора поддерживают друг друга до последнего в случае ошибок. В соответствии с негласными нормами врачебной этики, некорректно, к примеру, критиковать действия коллеги в присутствии пациента: будь то диагноз, поставленный предыдущим специалистом, некрасивый операционный рубец, наложенный когда-то хирургом, или дискуссия прямо у постели больного.
Разумеется, если медик допускает серьезную оплошность, которая сказывается на состоянии больного, то ему предстоят многочисленные объяснения и недоверчивое отношение со стороны сообщества в дальнейшем (а то и выговор, увольнение или даже судебное разбирательство). Но мелкие «косяки» коллеги друг другу стараются прощать (круговая порука? нет, скорее защита кадров). Ибо почти в любой ошибке можно найти не только элемент халатности, но и дефект самой системы здравоохранения. Например, когда не хватает времени на внимательный осмотр больного. Или приходится брать суточные дежурства едва ли не через день, чтобы заработать на что-то необходимое... и так далее.
Журналисты — другое дело. С одной стороны, рассказывать о положительных моментах из мира медицины легко и приятно. С другой, если переборщить с похвалами, то можно сойти за эдакого «провластного» писаку — в случае с достижениями в государственной системы здравоохранения. Или же быть заподозренным в связи с коммерческими организациями — когда пишешь очерки о врачах, новых методах лечения и лекарствах.
Выходит, между позитивом и негативом в моем случае остается совсем тонкая этическая грань: оступишься — и поступишь некрасиво.
К чему это долгое рассуждение? Вот конкретная ситуация. На прошлой неделе я побывала на пресс-конференции с главным врачом Клинической краевой больницы, Егором Корчагиным, где задала ему вопрос о положении дел в высокотехнологичной ЛОР-хирургии. Если конкретнее — об операциях, возвращающих слух, кохлеарных имплантациях. Спросила, потому что знаю, какое это чудо — возможность подарить отсутствующий орган чувств маленькому больному ребенку. И потому что помню, что первые две такие операции в Красноярске провели в 2008 году (хотя денег тогда выделили на 5), и обещали делать их больше год от года. В 2009 была проведена одна. В 2010 — четыре.
Главный врач посетовал, что кохлеарных имплантаций делают по-прежнему лишь 5 в год, хотя потребность в крае существует, и она довольно велика. Причина — высокая стоимость, 1 миллион рублей каждая, и это федеральное, а не местное финансирование. Никаких претензий к господину Корчагину у меня не было, но сам факт показался достойным публичного оглашения, и я написала новость об этом.
На следующий день Краевая больница прислала новые данные. В них утверждалось, что в этом году операций будет проводиться уже не 5, а 15 (и деньги на это уже успели найтись — опять же, благодаря квотам из федерального бюджета!), а со временем — еще больше, поскольку планируется открытие в Красноярске филиала НИИ патологии уха, горла, носа и речи Санкт-Петербургского.
Дальше — больше! Еще через день (если отнять выходные) уже другое крупное медицинское учреждение края, Сибирский клинический центр ФМБА России, получило квоты на проведение кохлеарных имплантаций. По словам представителей центра, благодаря их работе теперь этих операций будет проводиться достаточно, чтобы не только помочь детям Красноярского края, но и больным из Хакасии, Тувы и Иркутской области.
Таким образом, судя по всему, за четыре рабочих дня ситуация в Красноярском крае по оказанию высокотехнологичной ЛОР-помощи из разряда неудовлетворительной перешла в разряд в высшей степени благополучной. Можно ли связать этот головокружительный поворот с одним-единственным неудобным вопросом, заданным на пресс-конференции по поводу планов Краевой клинической больницы на 2014 год?
Я никоим образом не хочу бросить тень на труд ЛОР-врачей Краевой больницы. И даже надеюсь, что всей этой истории есть простое и честное объяснение. Но откуда за четыре дня взялось от 10 до 20 (не знаю точно, сколько выделили квот в СКЦ) дополнительных миллионов рублей на операции, потребность в которых существовала уже многие годы?! Ведь речь идет не о косметическом ремонте, не об обновлении базы оборудования или мебели (хотя это тоже, безусловно, важные статьи расходов), а о десятках слабослышащих и глухих детей, которые нуждались в этих операциях и в прошлом, и в позапрошлом году, и еще раньше. И которым из года в год говорили одно и то же: «У больницы нет денег на операцию». Да, глухота — не смертельное заболевание, и кого-то из маленьких пациентов их родители, возможно, отправляли на лечение в другие регионы России — за свой счет. Но это чудо — возможность слышать — почему-то никак не хотело стать более доступным здесь, в Красноярске. И вдруг — в одночасье — стало.
Наверное, для прояснения ситуации, было бы справедливым спросить всех, имеющих отношение к этой истории. Сомневаюсь, что Краевая больница имеет четкие ответы. Что же до вопроса к Сибирскому клиническому центру, которому тоже выпала честь проводить кохлеарные имплантации, то его представителя я надеюсь услышать через неделю, в рамках радиопрограммы «Подоплека» на Серебряном Дожде (13 февраля в 18.00). Интересно, будет ли возможность узнать мнение других причастных?
Смогут ли услышать все эти комментарии те, кого данный вопрос касается в первую очередь — люди, годами ждущие квоты на операции по восстановлению слуха?
Следуя правилам этики, критиковать медицинское сообщество за «косяки» некрасиво. Но какую степень неприемлемости стоит присвоить ситуации, чтобы пожертвовать нормами этичности?.. Мне кажется, несколько лишних лет, прожитых в тишине, в жизни отдельно взятых детей из Красноярского края — достаточная цена, чтобы не смолчать на этот раз.
