«Театральная весна» нынешнего года начиналась скромно и слегка арифметично — с одиннадцати директоров краевых театров, двух элегантных ведущих и одного министра культуры края, которые со сцены поздравили гостей фестиваля с грядущим культурным праздником. Это действительно праздник, безо всякой иронии — несмотря на, скажем так, неоднозначную фестивальную программу, упускать возможность взглянуть на работы других театральных коллективов не стоит никому.
Зрителей было много, но не так, чтобы очень; часть публики составлял балласт в виде безразличных к происходящему школьников, а также, в некоторой степени, всех, кто разместился в верхней части зрительного зала (они еще и не подозревали, что станут балластом). Еще было много пенсионеров и пенсионерок, одну из таких пожилых дам звали Валентиной (это важно, запомните); она сидела наискосок от меня и много, с удовольствием, ворчала. Впрочем, поскольку мы как раз входили в число публики верхотурной, причины поворчать у неё были.
Первый спектакль фестиваля представлял самый северный театр мира — «Валентинов день» по пьесе Ивана Вырыпаева и в постановке Егора Чернышова (вы его прекрасно знаете, например, по интересной работе «Самый легкий способ бросить курить», которая идет в «Пушке» на камерной сцене). Норильчане умудрились приземлить на сцену небольшой самолет — белый дощатый помост с двигателями-вентиляторами, воткнувшийся носом в партер и размахнувший сломанные крылья аж до самых кулис. Самолет лежал на земле, но для верности был прицеплен металлическими тросами к высоким стойкам: то ли и вправду летательный аппарат, то ли вантовый мост из прошлого в настоящее. Чернышов не изменяет своей любви к фрагментированию игрового пространства — вспомните его прошлогоднюю «Утиную охоту», сюжет которой, кстати, тоже связан с временными коленцами. Здесь же персонажи двигались как по салону «самолета», так и по правую и левую стороны его фюзеляжа — там разыгрывались сюжеты из прошлого героев; впрочем, понятие временных границ тут весьма условно, ибо какие могут быть границы у настоящей любви?
Я не смотрел фильм Г. Натансона, однако культовую пьесу Михаила Рощина читал. То, что с ней сделал Вырыпаев, немногим отличается от попытки продолжить «Иронию судьбы», разве что в его случае это было сознательным литературным экспериментом — размотать жизненные линии героев в настоящий день, одновременно сунув в лицо преданному зрителю большую фигу: мол, думали, что они потом будут счастливы? размечтались! Юные Валентин и Валентина из советской действительности махнули в двадцать первый век; впрочем, Валентин отстал лет на двадцать, скончавшись от инфаркта в день рождения своей возлюбленной. Вместе они никогда не жили, но были любовниками — дерзновенный юноша, оказывается, из вредности женился на глуповатой бойкой девчушке Катеньке, а Валентина переехала в Витебск (и, кажется, привезла оттуда картину Марка Шагала, которую показали в антракте на большом полиэкране). Сейчас Вале шестьдесят, она живет в Москве вместе со спившейся Катей, и та на праздник дарит ей блинный торт и двуствольное ружье с боевым патроном...
Происходящее настроило меня на столь меланхолический лад, что пришлось отлучиться в уборную прямо посреди первого действия. По дороге туда и обратно я видел початую бутылку «Bells» на пустынной барной стойке, парочку школьников, уныло сплевывающих никотиновые смолы в рукомойник, растоптанную программку спектакля на полу, владелец которой, видимо, так отомстил мировому капиталу (немудрено, ибо они продавались по норильским ценам): все это, сами понимаете, отлично вписывалось в атмосферу спектакля и казалось исключительно хитрой режиссерской задумкой.
Непростая сюжетная архитектура вкупе с архитектурой сценической образовали коллаж лирического толка — эти провалы во времени, тягучие беседы призраков прошлого с живыми людьми, совершенно ровный эмоциональный фон, все это создавало ощущение болезненной и в целом блеклой иллюзорности. Лишь изредка его прорывала взбалмошная юная Катя в исполнении Марии Нестрян, скороговоркой выбрасывающая в публику монологи о преимуществах купания в пруду, отчаянно цепляющаяся за неожиданно свалившееся на неё счастье. Остальные, мрачные, непривлекательные, погруженные во внутренние проблемы — они не пытались изображать великую любовь, преодолевающую само время, а просто бытовали в этом пространстве сумрачных смыслов да отпускали в небеса воздушные шарики. Эти полеты не должны обманывать — достигнуть хоть сколько-нибудь значительных метафизических высот в спектакле не удалось; двое улетели в осеннее небо над Витебском без какого-либо свадебного кортежа, развязав, наконец, эту тягучую мелодраму.
Спектакль проходил под аккомпанемент духового ансамбля, притаившегося на заднем плане. Эта замечательная находка режиссера обернулась акустическим провалом, ибо большинство зрителей, расположившихся выше уровня сцены, с трудом могли разобрать десятую часть из того, что говорили актеры. Приходилось как-то выкручиваться. «Сейчас я её сама буду озвучивать», — вдруг сказала пожилая дама, которая сидела наискосок от меня и много ворчала. «Валька, а это ты?», — крикнул Валентин. «Я!», — откликнулась пожилая дама. «Я», — ответила Валентина. «Нет!», — хотелось крикнуть мне, но оркестр и так уже играл заключительный «Осенний вальс», а на сцену падал невидимый занавес.
Евгений Мельников,
фото: http://vk.com/norilsktheatre
