Известный драматург и режиссер, руководитель театра «Практика» Иван Вырыпаев в минувшем апреле неожиданно объявился на «Каменке», где провел несколько встреч с местной интеллигенцией (нет, это не активные микроблогеры) и рассказал о природе творчества в современном искусстве.
«Все больше всего боятся, что сейчас перед вами окажется человек, который объяснит смысл жизни», — улыбаясь, объявил он с порога; разумеется, после такого именно о смысле жизни его спрашивали больше всего. Он отвечал, потом отвечал ещё раз и ещё, рассказывал о том, что такое действенный анализ пьесы — называя себя одним из немногих наследников традиций Станиславского — и о том, что очень хотел бы написать детскую пьесу, но никак не получается. Вырыпаев для многих — без преувеличения, гуру, и недаром — вклад его в развитие отечественной драматургии и современного театра очень велик. Правда, в чём конкретно этот вклад заключается, сформулировать мы в «Правилах» так и не смогли.
- Отличия между тем, как пьеса писалась раньше, и как она пишется сейчас, огромны. На первый план выходят дискурс и нарратив. Когда мы делаем пьесу, то важно лишь высказывание, которое стоит за текстом, а текст — это только такая конструкция, которая позволяет тебе высказаться. Он все равно получится и эклектичным, и постмодернистичным.
- Ты не можешь создать новый русский язык, ты обречен составлять фразы из уже существующего русского языка. Когда я писал «Июль», мне элементарно не хватало слов, и взять их было неоткуда. Я не хотел использовать некоторые уже известные обороты, но не мог без них обойтись.
- Я стараюсь не играть в языковые игры. Для меня текст прежде всего — это четкий ритм, жесткая-жесткая конструкция, и я, как драматург, слежу за организацией этого ритма. Невозможно мои пьесы своими словами играть, это сразу будут не мои пьесы.
- Автор — это скромная профессия. Я же ничего нового не придумываю. Я — как почтальон, который передает посылку. Само искусство сейчас само по себе ничего не значит, оно обесценилось. Что-то значит только диалог, только то, что ты кому-то что-то говоришь, и приемы — они как пазлы, подходят или не подходят для этого разговора. Взять мое творчество, разобрать на элементы и сказать — это что-то новее в области литературы? Нет. Это что-то новее в области драматургии? Нет. Однако это что-то новое. В чем новое? Наверное, в сочетании диалога и.... Хотя тоже нет. Получается, ничего нового нет.
- Дидактика не может быть целью, но средством высказывания — вполне. Не думаю, что когда Фонвизин писал своего «Недоросля», то на первом месте у него стояло желание поговорить с обществом как гражданин. Он хотел создать художественное произведение; если наоборот, то от этого сильно попахивало бы миссионерством. Дидактика легко превращается в проповедь, и спасти её от этого может только наличие творчества.
- Самоирония, юмор — необходимые правила игры для драматурга. Без юмора сейчас ничего нет, невозможно представить себе разговор о серьезных вещах серьезным тоном. Чем более глубокие материи я хочу затронуть, тем больше мне нужно юмора. Если я читаю свою пьесу жене и друзьям, а те не смеются, то сразу все выбрасываю. Потому что должно быть смешно.
- Мне интересно: когда мы в России избавимся от неуважительного отношения к словам? Борьба с матом — это инквизиционная борьба с ветряными ведьмами, безумие полное. Есть у меня пьеса «Пьяные» (поставлена в МХТ, Вырыпаев был вынужден отцензурировать её по просьбе Олега Табакова) — очень религиозная, и мат там мне нужен, чтобы снять пафос. Это как в средневековье, карнавальное очищение фарсом. Тогда истина, наоборот, звучит чище и громче. А если я буду говорить благородными словами....
- Теоретически мою пьесу поставить несложно. Меня вообще ставят много; всё я не видел, но чувствую, что всегда ставят неудачно, потому что ошибки одни и те же. Мою пьесу — да и вообще все пьесы — надо ставить так, как она написана. Режиссерское решение должно быть не в изменении автора, а в способе донесения автора. Вот «Пьяных» Виктор Рыжаков рассказывает метафорическим языком — а зачем? Пьеса написана очень линейно — там пьяные люди говорят то, что они думают — и я сознательно это сделал. А из-за метафор она превратилась из Вырыпаева в Хармса или в Беккета.
- Другая причина, почему не получается ставить мои пьесы — потому что ты не можешь испытывать эмоции персонажа. Ты должен быть собой и транслировать через себя этот персонаж зрителю. То есть, актер разговаривает с залом при помощи персонажа — как через маску. Если этот прием не выполнен, и ты начинаешь это по-настоящему играть, то всё превращается в какое-то ужасное говно.
- Мой творческий метод — это конкретное исполнение. Я как артист никогда не трачу себя в роли. Я сейчас для вас рассказываю Гамлета. Диалог не между Гамлетом и зрителем, а между мною и зрителем; в крайнем случае, между Шекспиром и зрителем. Я не могу чувствовать как Гамлет, я могу чувствовать как Ваня, который что-то думает о Гамлете. Или я могу попытаться понять, что чувствовал Шекспир, когда думал о Гамлете, и эти чувства соединить.
- Вообще я, конечно, «бедный театр», безусловно. Но есть несколько исключений. Пьесы «Пьяные» или «DreamWorks», например, требуют денег для того, чтобы их поставить, и способа поставить их дешево я не знаю. Так что это не идеология, просто так получается.
- У меня есть два вида пьес, и я между ними выбираю каждый раз, когда сажусь писать. Есть пьесы вроде «UFO», «Бытие № 2», «Кислород» — это когда я напрямую разговариваю с залом. Там текст как некоторое знание, которое зрителю передается. А есть как бы пьесы сугубо театральные — например, «Танец «Дели». Вот, например, «Пьяных» я писал для большой сцены Дюссельдорфского театра. Это большая сцена, и мне нужно было оправдать, почему люди громко говорят. Я подумал, что люди могут говорить громко только потому, что они пьяные. Так родилась идея.
- Если сегодня найдется режиссер, который сможет поставить «Медею» так, чтобы я испытал катарсис, я встану перед ним на колени. Пьеса всегда вписана в контексты — социальный, поведенческий, исторический, культурный. Если ты пишешь пьесу для ведущего европейского театра, то она будет более интернациональной, чем пьеса для маленького российского провинциального городка. А есть такие пьесы как «Июль» — её вообще невозможно правильно перевести на английский, потому что в английском языке все фразы слишком короткие.
- «Практика» — театр образовательный, и пьесы мои — тоже образовательные. Но под образованием я имею в виду узнавание, познавание культур. Я очень хорошо знаю западное сознание, как-то ухватил его, потому что там живу, наверное. Есть такой тип западного сознания, как в фильмах Стивена Долдри, от которого мы бежим как от огня. А нам на самом деле очень важно его познать. Меня спрашивают — а чё у тебя в «Иллюзиях» все персонажи нерусские? Я представил такую ситуацию: когда Василий Петрович заболел, он позвал к себе Тамару Георгиевну и сказал: «Тамара, я хочу тебя поблагодарить» и так далее. Невозможно, чтобы русский человек такой текст произнес! Это мог сказать только европеец.
- К своему прискорбию, я однажды получал премию «лучший драматург Германии» (это было в 2009 году). Перед тем, как вручить её, читали рецензию на пьесу «Июль» — и в этот момент я понял, что нужно вставать и уходить, потому что это был успех не пьесы, а темы, которую они в ней увидели. Они туда Путина как-то занесли, сочли, что я этим текстом бесстрашно Россию оскорбляю, что я всех показал людоедами.... Если бы не 15 тысяч евро, я бы покинул зал немедленно. Но я подумал — деньги, черт! — и остался.
- Я всю жизнь переживал за реакцию зрителей и тратил на это огромные силы. Но в последние годы понял, что это абсолютно иллюзорная и бессмысленная вещь. Да еще и эгоистическая — разве не должен я вам оставить право реагировать так, как вы хотите? Вы должны быть свободны от меня. Теперь я думаю так: написал — все, до свидания. Когда я пишу, то могу отвечать только за творческий процесс, за свое намерение. Результат — это уже ваша работа.
- Искусство — это ремесленная часть выражения творчества. А само творчество — это Вселенная.
Беседовал Евгений Мельников, фото: colta.ru
