Ничего нельзя понять раз и навсегда, и люди лишь живут с надеждой, что когда-нибудь им это удастся. Вникать, или, как говаривал Сал Парадайз, врубаться в битническую культуру из далеких «десятых» — занятие почти бесполезное, несмотря на всю тягу современников к дауншифтингу, однако весьма увлекательное, особенно когда речь идет о творчестве одного из идеологов этой субкультуры. Два сборника произведений классического американского писателя Джека Керуака в начале года выпустила «Азбука» в качестве подарка ценителям подлинной джазовой прозы. В первой — дебютный роман писателя «Море — мой брат» и путейские записки «Одинокий странник», во второй — малоизвестная повесть «Тристесса» и роман — но, на самом деле, тоже повесть — «Сатори в Париже».
«Сатори» — слегка мифологизированная история о том, как канадский француз Жан-Луи Лебри де Керуак отправляется на историческую родину в поисках корней; будучи известным писателем, он с удовольствием шатается по парижским борделям и бретонским кафешкам, опаздывает на самолеты, пьянствует со случайными попутчиками в поездах, толком ничего не добивается, уезжает. Ни малейшего намека на контркультурность здесь нет — напротив, повествованию задан иронично богемный тон, который поддерживается и бросовой энциклопедичностью, и шутовским коверканием имен, названий и разговорных выражений, и откровенным позерством в духе «Le roi Kerouac». Однако задекларированное в названии постижение истинной природы человека путем трансцендентного озарения — чем бы это ни было — любопытная смысловая акробатика: случается оно не в ходе томительных разысканий, а уже после, в разговоре «за жизнь» и парой кружечек пива с местным таксистом; по сути, все слова здесь — ради одной классической керуаковской ноты.
Повесть на русский язык уже переводилась Михаилом Шараевым для издания 2002 года, но тамошний текст — стилистически выглаженный, чересчур певучий; кажется, что локализатор слишком проникся саркастической тоской одинокого романтика, которой в «Сатори» с преизбытком, и решил обойти углы. Максим Немцов не пытается смягчать и умасливать, слог выходит обрывистым, трудным, а ритмика повествования требует недюжинных нервов; вероятно, такой Керуак куда аутентичнее. Важный вопрос, кто из них лучше переводит знаменитые «керуакизмы». «Обалденная лакомая бретонка с глазами морской зелени» Шараева у Немцова звучит как «чувственно съедобабельная бретонская девушка с зелено-морскими глазами». Если шараевский бармен за стойкой «неприязненно осматривает» героя «с ног до головы холодным адмиральским взглядом», то немцовский «одаряет холодным таким морпеховым взглядом, морпихая меня со всех сторон».
..Я пью себе второе пиво и читаю меню, и замечаю парня-американца, сидит от меня в пяти табуретах, но на вид такой гад в этом своем абсолютном отвращении к Парижу, что я боюсь спросить «Эй, вы американец?» — Он приехал в Париж, рассчитывая, что окажется под вишнею в цвету на солнышке, а на коленях у него хорошенькие девчонки, и народ вокруг танцует, а вместо этого бродит по дождливым улицам один во всем этом арго, не знает даже, ни в каком квартале бляди, ни где Нотр-Дам, или какая-нибудь кафешка, о которой ему рассказывали еще в баре Гленнона на Третьей авеню, ничего — Когда за сэндвич платит, буквально швыряет деньги на прилавок «Вы все равно не помогаете мне понять, сколько это на самом деле стоит, а кроме того засуньте это себе сами-знаете-куда, а я поехал к себе обратно к своим старым минированным противолодочным сетям в Норфолк и напиваться с Биллом Эверсоулом у букмекера, и к прочим штукам, про которые вы, тупые лягушки, и слыхом не слыхивали», и гордо вываливает оттуда в недопонятом дождевике и разочарованных галошах
«Тристесса» ещё более концептуальна; интересно, что если полистать западные форумы любителей творчества Керуака, то там повесть нередко называют одним из лучших его произведений. Технически это бурный, многословный, местами бешеный поток сознания, этакая репортажная исповедальность со сбитыми временными и событийными координатами. Повествуется об отношениях автора с мексиканской проституткой, которую по-настоящему звали Esperanza — то есть, «надежда»; Керуак именует её Tristeza — «грусть». Она морфинистка, падшая душа, обитающая среди других торчков, собак, кур, кошек, сомбреро и распятий, а автор влюблен в неё целомудренной любовью, которая его тяготит; их отношения странны и заведомо трагичны. Две небольших главы с промежутком примерно в год — как два акта вялотекущей драмы без кульминации, посвящены они святости во грехе и замыкаются на простой истине: чтобы остаться со своей избранницей, герой тоже стать куда большим наркоманом, чем уже является.
Желание увидеть ангела среди грязи и праха — тоже своего рода надежда на «сатори», но во второй повести авторский эгоизм не смыкается с самодовольством; он будто бы неотредактирован, лишен чужеродных элементов. Нищая, невеселая Мексика в качестве удручающего фона, голос без малейшей восторженной интонации и описательные пассажи без конца и края, освобождающая подсознание речевая импровизация (если заглянуть в оригинал, то некоторые фрагменты кажутся искренним издевательством над грамматикой) — это неожиданно нежный, очень пронзительный джаз — «долгие печальные сказы о людях в легенде моей жизни». Наверняка Сал Парадайз узрел Латинскую Америку именно такой, когда иссяк его яростный мексиканский вояж; теперь настало время увидеть её и нам.
Азбука-Аттикус, 2015 — 192 стр. Тираж — 4 000 экз.
