Вы пришли в Вахтанговский театр сразу после окончания училища и играете здесь до сих пор. Почему?
Я работаю во многих театрах, по всему миру, просто «по прописке» это мой дом, а дом может быть один. Нельзя же жить и дома, и в 50 съемных квартирах. С большим удовольствием работаю в театре Станиславского и Немировича-Данченко с Феликсом Коробовым, с великолепным, роскошным оркестром. Вообще много с оркестрами работаю, много лет работала в театре Станиславского, драматическом, у меня масса сольных проектов, и мне это нравится. Но возвращаюсь я всегда в самый любимый, прекрасный и самый дорогой — Вахтанговский, просто по группе крови.
Не зря так долго поступала в Щукинское училище и оказалась в Вахтанговском театре — это для меня не просто стечение обстоятельств, а золотое сечение. Проработала в нем 26 лет и никуда уходить не собираюсь.
«Театральный синдром» привез в Красноярск в этом году сразу столько спектаклей театра Вахтангова, что это дает зрителю?
Можно системно взглянуть: тут и малая и большая формы, причем в большой это и пластический спектакль, и классический, и спектакль звезды Василия Семеновича Ланового, нашего старожила театра, который уже долгое время идет с успехом, — не так много старшего поколения осталось.
Какие самые необычные места вам приходилось посещать с театром или с другими проектами?
Улан-Удэ, озеро Байкал совершенно фантастическое место. Везде есть что-то интересное. И Красноярск интересное место, жаль, я не могу никуда поехать - только вернулась из Канады и США, где у нас было 16 дней гастролей, поэтому не совсем понимаю, сколько сейчас времени, где я, что я, у меня костерок в голове горит. Везде свои музеи прекрасные, люди прекрасные, природа.
Расскажите, как родители повлияли на вас в профессиональном плане? Кого вы еще можете назвать своими учителями?
Мама и папа всегда были моими главными советчиками (Юлия Рутберг родилась в потомственной театральной семье. Отец — Илья Григорьевич Рутберг, заслуженный деятель искусств России, один из основателей студенческого театра «Наш дом». Мать — Ирина Николаевна Суворова, закончив Гнесинский институт, преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано. Бабушка и дедушка по материнской линии работали танцорами в театре «Остров танца»). Многие люди говорили, что «ваша новая работа прекрасна и замечательна», а мама с папой могли сказать, что вообще-то, это повтор вот этого и вот того.
Любая похвала от отца уже сама по себе была как халва. Папа никогда меня не уничтожал, но мог сказать очень жесткие вещи, и был всегда прав, тем более что мы с ним безумно похожи и даже общие ошибки делали. У родителей я училась двадцать пятым кадром, просто жила и училась перманентно — вся моя жизнь это учеба у родителей. А педагоги, которые были и в ГИТИСе и в Щукинском училище — я просто попала в кладовую солнца, россыпи бриллиантов, это были люди другой эпохи.
В Красноярске проходит отбор абитуриентов в Щукинский институт. Кому это нужно прежде всего?
Во-первых, не у всех есть возможность, в основном финансовая, доехать до Москвы. Ну и из Красноярска лететь все-таки больше четырех часов. Вообще это практиковалось всегда, у нас в училище оказывались ребята, которым даже присниться не могло, что их возьмут, и до них как-то доберется училище само. Поэтому, мне кажется, что это замечательная идея. Наши педагоги ездили на конкурсы чтецов и отбирали ребят, смотрели таланты. В Красноярске отсмотрели порядка 60 человек, и вот троих отправили прямо на конкурс. Поэтому от всей души поздравляю Красноярск и ребят, у которых была такая возможность. То, что они поедут и без всякой очереди пройдут — это такая гуманистическая творческая акция.
Можно ли, на ваш взгляд, в таком возрасте понять, что человек талантлив?
Я сама ежегодно поступала в Щукинский, и меня всё не брали, а потом решили взять на всякий случай, с большими боями. Если ты имеешь дело с человеческим материалом, с живыми людьми, приговор выносить не надо, особенно в начале пути. Мне кажется, искусство — это та зона, в которой один человек может быть прав, а сто — не правы. И всё познается со временем, и только время показывает, кто прав, а кто не прав. Сиюминутная правда очень недолгая в искусстве.
Какие для вас есть табу в театре?
Считаю, что мат на сцене невозможен! Никогда не буду этого делать. Правда, один артист все-таки убедил меня, что это возможно: когда я у Сергея Женовача посмотрела Венечку Ерофеева, и мальчик, который его играл, два раза ругнулся матом, я просто поняла, что это уместно — причем он делал это в контексте и пронзительно.
Еще меня коробит голое тело на сцене, за редчайшими исключениями. Сцена — это такое увеличительное стекло, где всё чрезвычайно. Либо это усиливает впечатление от чего-то, либо вгоняет тебя в ступор.
Исповедую актерский театр и не люблю, когда артисты являются вешалками для костюмов или занимаются физкультурой с точки зрения балетмейстера или хореографа, такие послушные исполнители воли режиссера. Это не отменяет постановочных спектаклей, но просто артист очень важен.
Когда я пришла в театр, оказалась рядом с такими людьми как Михаил Ульянов, Юрий Яковлев, Алла Казанская — такие люди, когда ты забываешь обо всем, тонешь в их чувствах.
Вы входили в оргкомитет «Золотой маски». Как относитесь к ситуации, которая развернулась вокруг неё?
Я рассталась с «Маской», когда там сменилось руководство — меня когда-то позвал Эдик Бояков (Эдуард Бояков — создатель фестиваля «Золотая маска») и мы начинали и делали. А потом пришли другие люди и сделали то, что хотели они. Я люблю новые дела, но годами этим заниматься мне неинтересно, мы достигли, мы сделали — премия была достойная, и я несколько раз ее вела, вручала. А сейчас другой этап.
Но вы следите за этой премией? Считаете, что это некое мерило?
Критерии есть, но всё весьма субъективно, и в зависимости от того, какие члены жюри — такие спектакли побеждают. Что человеку нравится, за то он и голосует, с этим ничего нельзя сделать. С другой стороны, всегда учитываются социальные ситуации, экономические и так далее. Поэтому я к премиям отношусь совершенно спокойно и больше всего люблю их вручать.
Не всегда на телевидении выходят качественные работы, но ваша фамилия в титрах — всегда «знак качества», это тяжело дается?
Индустрия, которая сейчас называется кино, это, за редчайшим исключением, продюсерская индустрия. Берут людей, которые что-то умеют, и из них выжимают всё, потому что скорости немыслимые, плюс совершенно жуткие сценарии. Ребята, которые играют Чехова, Достоевского, Толстого, Мольера, Ануя, у них есть материал. А в сериалах приходится сопротивляться ереси, для этого нужен опыт. Если чувствую, что могу сопротивляться, тогда иду и пытаюсь делать свое дело.
Мне часто говорят «вы моложе выглядите в жизни, а в этом сериале у вас морщины». В сериале — не я. Зачем же я везде буду Юлия Рутберг? Это персонаж, женщина, которую играю. Будет ли она уродцем, будет ли алкоголичкой со сломанными пальцами, морщинами — люди меня узнают и идентифицируют, но это не я.
Артиста берут для того, чтобы он сыграл чью-то жизнь, чью-то судьбу, поэтому мне иногда неловко за моих коллег, которые не очень утруждаются. Совершенно всё равно, седая я на экране или с бородой — так надо, понимаете, так надо! Это Юля плюс еще кто-то. Вернее: еще кто-то плюс Юля. Естественно, играю своими эмоциями, своими чувствами, но это и называется «роль».
Каким должен быть режиссер, чтобы вы захотели с ним работать?
Умным. И талантливым, желательно. Режиссер, для которого артист является необходимой фигурой на сцене, — не баннеры, не светомузыка, не экраны, а живой человек. Мне всегда восхитителен и прекрасен театр Раневской и Плятта «Дальше тишина», спектакль Плисецкой, Васильева и Лиепы «Спартак», это могут быть разные жанры, например, театр Елены Камбуровой, которая голосом совершает чудеса. Для меня номер один — артист. Очень ценю театральных художников, потому что оформление спектакля — это огромный мир, в котором пребывают актеры. Музыка — это безмерно важно. Но центром притяжения является артист.
Какова идеальная степень участия актера в спектакле, сколько вам нужно свободы?
Свобода — это осознанная необходимость. И когда это «осознанная необходимость», — свобода позволяется. Свобода — когда режиссер тебе точно объяснил, куда ты можешь ходить, про что ты можешь ходить, потому что сговор артиста с режиссером и есть смысл спектакля. Любую пьесу разные артисты и режиссеры могут поставить совершенно про разное. В Москве идет «Медея» Камы Мироновича Гинкаса, идет «Медея» наша, вышла сейчас в опере — везде называется одинаково, но с каких разных сторон подходят к одному и тому же персонажу!
Расскажите о вашей Медее (показы спектакля «Медея» с Юлией в главной роли состоялись в Красноярске 22 и 23 июня)? Что она значит для вас, как на вас повлияла?
Я ее адвокат! Считаю, что это уникальная женщина, мне нравится ее играть. И мне очень нравится, что Михаил Григорьевич Цитриняк, удивительный по тонкости режиссер, из страшного спектакля, безысходного, не сделал чернуху, а сделал светлый финал, эти тряпочки (в финале спектакля актриса держит в руках две тряпки, метафорично изображающие ее детей). С одной стороны, это невозможно — люди начинают задыхаться, плакать, кто-то видит, что это две девочки, кто-то — что два мальчика, а кто-то на полном серьезе нам говорит, что вот это — мальчик, а это — девочка, хотя человек на тряпочки смотрит! Это прекрасно, это значит, у человека пробуждается фантазия. Для меня «Медея» уже несколько лет мерило моего состояния — внутреннего, профессионального, человеческого.
У вас в спектакле тяжелая, требующая невероятной отдачи роль, что она лично вам дает?
Колоссальный энергообмен с залом. Я не только трачусь, но еще и много получаю, вижу, как реагируют люди. Зрители плачут, задумываются, хотят прийти второй раз, боятся ко мне подходить, думая, что со мной нельзя разговаривать, что я кого-нибудь задушу. А мы уже сыграли больше 120 спектаклей, поэтому сейчас абсолютно нормально с вами разговариваю, это моя работа.
Публика бывает разная, но для меня это уважаемые люди, которым хочу рассказать важное, но и хочу получить от них внимание, слезы, их улыбки, их вопрошающие глаза, когда они уйдут и будут думать.
Мы привезли в Красноярск по-настоящему качественные спектакли. И когда столько зрителей, когда я увидела зал — люди встали, аплодируют, мне хочется такую публику поблагодарить.
По-настоящему хорошие спектакли — это не просто развлечение, когда ты вышел и забыл, где был. Нет, нет, нет. Мне кажется, что у всех людей, которые посмотрели спектакли театра Вахтангова, разные впечатления, но я очень надеюсь, что эти спектакли будут путешествовать вместе с ними — внутри. И как-то останутся, а не выветрятся через секунду.
На первых этапах бывает, когда спектакль артиста не отпускает, когда ты буквально черного цвета, и это закономерно. Но идет адаптация. Конечно, если артист способен взять такой материал, отыграть его, то многие роли становятся проще — у других режиссеров, в других театрах. У тебя натренирован организм. «Медея» и еще один спектакль, «Крик лангусты», которые мы сделали с Михаилом Григорьевичем (Михаил Цитриняк, режиссер), меня держат в таком прекрасном творческом состоянии. И мне кажется, сейчас я этакая настоящая цирковая лошадь, много чего могу сделать. Правда, уже конец сезона, и силы на исходе. Приеду от вас, сыграю два «Крика лангусты», и угомонюсь на немножечко.
Какие проекты с вашим участием ожидаются в ближайшем будущем?
У нас открывается новая сцена в театре, будет перенос и «Медеи», и «Крика лангусты», много поездок, концертов, всего. С кино сейчас трудно, все то отменяется, то запускается — это зависит во многом от экономической ситуации. А вообще, конечно, меня трудно застать дома, потому что я все время где-то. Ну и слава богу, пока силы есть.
Организатор фестиваля — Фонд Михаила Прохорова совместно с правительством Красноярского края и администрацией Красноярска.
