«Махаон», Москва, 2013. — 168 стр. Тираж — 15 000 экз.
Видимо, Евгению Гришковцу на роду написано вечно оказываться непонятым. Когда люди по всей стране валом валили на моноспектакли забавного бородатого мужика в бескозырке, они явно не подозревали, что тем самым утверждают для отечественной культуры совершенно новый художественный метод. Когда этот мужик начал мягко попрекать некоторых своих коллег, делавших популярные и трогательные фальшивки, и даже изваял собственное кино, критики мигом распознали в его творении неопрятную полуторачасовую поделку. Попытка освоить социальные сети закончилась бегством в оффлайн от ощущения тотального непонимания. Наконец, наученный горьким опытом, Гришковец написал такую книгу, в которой даже не пригласил бестолковых читателей к диалогу; поэтому «Письма к Андрею» — а не к нам с вами. Не заслужили.
В предисловии нас уверяют в том, что «Письма» — это не собрание программных статей в духе художественного манифеста, а самая настоящая корреспонденция: от человека неравнодушного и резонирующего — к Художнику с большой буквы, творцу подлинного искусства. По умолчанию его, творца, фамилия обозначена как «Тарковский», но это может быть и Рублев, и, вероятно, Белый, и так далее. Каждое из писем выстроено вокруг единственного несложного тезиса, и тот вращается перед нашими глазами подобно кубику-рубику. Пространные размышления о литературе, кинематографе, о фигурах автора и читателя выполнены в полемическом ключе — Гришковец убеждает своего незримого гуру (а заодно пытается достучаться до наших черствых душ) в том, что они с ним действительно находятся на одной волне, одинаково чувствуют и одинаково переживают момент творчества как что-то божественное, связанное с сутью самой жизни.
Мы можем уличить автора в небольшом лукавстве — эстетические и методологические основы неосентиментализма расписаны в «Письмах» настолько подробно, что это сделало бы честь любой методичке по литературоведению. Здесь разъясняется, когда нужно браться за перо и как правильно оценивать произведения искусства, чем плохо академическое искусство, отчего современники недооценивают гениев и что значит «над вымыслом слезами обольюсь». Любопытно, Гришковец впервые демонстрирует воинственный, но при этом, конечно, очень интеллигентный нонконформизм. Он самозабвенно обличает современное искусство и фестивальное кино, с одной стороны, и адептов массовой культуры — всех этих последователей Спилберга и Ле Корбюзье, с другой; под горячую руку перепадает кинопродюсерам, дотошным литературоведам, графоманам и даже кришнаитам. Особенно много выпадов в сторону постмодернизма, сторонники которого напрямую именуются дураками, считающими «что всё уже давно сказано, придумано, осмыслено и написано».
Будучи явленным как некая сверхфигура, бичующая «ремесленников от искусства» и их паству, а не как привычный нам вездесущий двойник читателя, который, явно этого стесняясь, выкладывает на блюдечке с голубой каемочкой иронии узор из наших сокровенных переживаний, Гришковец, конечно, вызывает легкую оторопь. Он уже не свой в доску — «свой» он с Тарковским и Белым, но не с нами, и это совсем ему не идет, равно как и дотошность вкупе с аргументированной риторикой. Утверждая, что художественное произведение нужно не препарировать разумом, а прочувствовать, прорыдать, прожить, автор внезапно начинает апеллировать не к нашим эмоциям, а к ... логике, и ради этого (весьма сомнительного, надо сказать) резонерства отказывается от своей уникальной творческой манеры. В итоге за спиной Евгения Валерьевича, возможно, оказывается вся мощь мировой культуры под знаменами Добра и Сопереживания, однако на пару стальных мечей в этой армаде приходится десяток картонных.
Кажется, мы опять вас не поняли.
