Вот чего я долдоню – модерн, модерн? А потому: все политические проекты в нем начинаются и с ним же заканчиваются. Красные, белые, зеленые, серо-буро-малиновые. Вообще все. Эта такая рамка, за которой они вообще обитали. В постмодерне проекты сдохли.
Строго говоря, скончалась политика, но что-то продолжают называть этим словом. По привычке. Сам постмодерн очень любит идею о том, что все взяло и кончилось. Было, было и сплыло. «Конец истории», «конец идеологии», «конец большого рассказа», под барабанный бой вносится «конец человека». Что уж тут делать какой-то «политике»?
Проект умер...
В смысле – конец политики? В классическом. Когда кому-то было важнее, чтобы мир был устроен иначе. Неважно, почему – из высокого гуманизма, групповой солидарности или сатанинского искушения. Эти кто-то единились – сначала вокруг культовых книг. Затем лидеры, партии, фракции, гильотины, тачанки – и мир действительно становился совсем иным. Иногда менее пригодным к проживанию, но обычно все-таки более. Затем снова партии и фракции. И снова мы живем в ином мире. В общем, кому-то сильно было нужно «иное». Вокруг желания возникал «проект». Вокруг проекта возникала «партия».
Собственно, именно это и кончилось. Рождение чего-то, похожего на ленинскую РСДРП(б), в современном мире невозможно. Возможны только современные левые, отчаянно это не понимающие и мутящие что-то на уровне партий, которые – лишь их вымути – тут же превращаются еще в один «столп режима», более или менее факультативный.
Мышление «большими проектами» более не работает, идеология все более похожа на бантик на шее у кобеля, чуждого идеологичности в принципе. Неважно, какого формально кобеля – белого, красного, черного, звездно-полосатого… Барбосу кушать надо, барбосиху и рвать другого барбоса. Политика редуцирована, таким образом, к деланию чисто конкретными людьми чисто конкретных карьер в большом масштабе – без всяких пожеланий к этой реальности (конец проектности), с паразитированием на риторике любого типа, отвечающей текущей пиар-задаче (конец идеологичности). Мы не к тому, что собачка злобная. Собачки столетней давности были, наверное, позубастее наших, поотвязнее – и в плане других порвать, и себя подставить… Речь идет, что ли, о степени одухотворенности биомассы. О том, описывается ли социум как «зооциум» или там есть еще измерения.
Еще раз: будущее как проект невозможно. То есть вот ситуация – бежит Коля к Васе: «Я понял, как спасти Россию», потом они идут к Пете, потом у них партия, и вот уже «бежит матрос, бежит солдат» – так не будет. Общество фрагментизировано до крайности. Три человека, понявшие, «как спасти Россию», еще найдут в себе потенции взять за это дело бутылку, но дальше будут проблемы чисто организационного плана. Дело, если оно пойдет, будет: а) прихвачено снизу, б) рассыпано снизу, в) продано изнутри. Это свойства той социальной материи, которая сейчас. Некоторую оппозицию Великой Системе, наверное, мог бы составить лишь религиозный фанатик. Но как только религиозных фанатиков станет много, у них объявится свое государство, у государства – свой аппарат – см. три причины выше.
Каждый сам за себя, и фиг тебе солидарности. Странно думать, что людей – общая ошибка левых и либералов – объединит защита их прав. Если твои права нарушены, то как проще добиться компенсации для себя? Пойти на улицу, на митинг, в газету, в парламент, до последней капли крови и т. д.? Или компенсировать отъеденное – отъев у соседа? Или облизав нарушителя своих прав, заполучив с него спецпаек и особые гарантии? Ну и вот. Общество фрагментизировано до предела, и вот оно как вышло…
Но если никакой глобальный проект невозможен как наше будущее, что становится с ним самим? Будет как сейчас плюс каждый год отчисления на энтропию?
Самое интересное, что дивный новый мир все равно возможен. Только уже не в проектном режиме, да. Не в глобально-проектном, поправимся. И здесь начинается самое интересное.
Кто ждет перемен
Речь идет о замене дедуктивной политической логики индуктивной, так скажем. Нельзя прийти к человеку и сказать: «Чтобы таким, как ты, жилось хорошо или хотя бы получше, надо изменить этот мир. Сейчас мы пойдем и за это дело поборемся. Если тебя не посадят, не убьют, если ты просто не помрешь в ближайшие 30 лет и если у нас вообще все получится, то через 30 лет тебе будет житься немного лучше и веселее…» Так можно было прийти сто лет назад, так приходили, и даже возникло не худшее государство на свете – СССР. Сейчас в ответ на такое приглашение на тебя посмотрят как на идиота.
«Нет, нет, нет, мы хотим сегодня, мы хотим сейчас!» Это первые. Нынешние не будут ждать вообще, тем более ждать «для детей». Кончилось то историческое время, когда это умели. Второе – никто не будет связывать свое личное спасение с коллективным успехом. «Почему я должен зависеть от всех?» Подайте мне немедленно и мне лично. Так, чтобы принял веру – и спасся. Ну хотя бы стал меньше мучиться в этой жизни, переводя на ее язык. Таким образом, задача поиска новой политологии подменяется задачей поиска новой антропологии. Не «сделаем проект и тогда все вместе заживем», а «каждый да получит себе символ веру и личную благодать». И это будет иметь глобальные политические последствия. Как, к примеру, имело их христианство. Это ведь не политическое вроде учение, да? Оно ведь не ставило задачу – изменить социальный мир? Оно ставило задачу изменить человека, дав ему благую весть… А имело ли это следствия в социальном поле? Дикий вопрос: не будь в умирающем Риме религии катакомб, мы бы сейчас, видимо, не имели Запада, его истории, его роли. То есть алгоритм: сначала людям дается некое новое умозрение – из него следует поведенческая модель – модель собирает вместе малые социальные группы – группы образуют сеть – старый мир умирает и… сеть становится новым миром.
Примерно такая формула антропологической революции. В принципе там не исключаются баррикады. Только дело не в них. Дело в том, чтобы прийти к кому-то, кому в этом мире плохо (мы же не спорим, что кому-то тут плохо?). Дать им культурное средство от этой боли, условно скажем, «религию». И смотреть, чего будет дальше.
Александр Силаев, "Вечерний Красноярск"
