«Охальные сказки», Лев Кожевников

Много было в Казани интересных встреч, разговоров. Повидались и с писателями, куда ж без этого. Одна встреча запомнилась.

Русский писатель, проживающий в Казани, Лев Афанасьевич Кожевников — человек со своей художественной и человеческой позицией, с обостренным чутьем справедливости, провинциал в хорошем смысле слова.

Из официальных заслуг этого человека: член СПР, заслуженный деятель искусств Республики Татарстан и пр. Печатался как-то он и в красноярском журнале «День и ночь» (повесть «Субару»).

Не так давно в Казани вышла в свет книжка Л. Кожевникова «Вятские охальные сказки и побывальщины». Вот что пишет автор в небольшой аннотации к книге:

«За годы Советской Власти проблема полов и полового воспитания усилиями большевиков была окончательно загнана в подворотню как явление глубоко чуждое советскому народу. Нашей национальной одеждой на долгие годы стали ватник, шапка-ушанка и кирзачи с портянками, а воспитанные в подворотне поколения русских людей в вопросах пола окончательно перешли на так называемую ненормативную лексику. Что касается нормативной, то слова „секс“, „эротика“, „порно“, масса других терминов, обслуживающих интимную сферу человеческих отношений, большей частью имеют иностранное происхождение. Но таковы особенности и таково состояние нашего национального секса.

Сюжеты, представленные в этой небольшой по объему книге, записаны на севере Кировской области, а точнее в Омутнинском, Белохолуницком и Верхнекамском районах. Это типичные байки из подворотни, охальные, с элементами баснословия, иногда откровенного вранья, когда вполне реальные события самым причудливым образом переплетаются с выдумкой и домыслами».

Один сюжет из «Охальных сказок» с разрешения автора предлагаю вашему вниманию.

Лев Кожевников, По дороге в рай

Раньше сексу-то и вправду не было, одно блядство кругом, куда ни копни.

Я тогда в Белореченске жила, поселок леспромхозовский. Когда его строили, бараки эти, говорили, временный будто бы. Но лес давно вырубили на сто вёрст в округе, а поселок как стоял, так и стоит. Место шибко дурное, не приведи господи. Летом грязища непролазная, даром что на бугре. Зимой снегу по самые окна навалит. Сроду улицы не чищены. Тропиночка от избы к избе натоптана по сугробам, вот и вся дорога.

Правда, на нашей улочке, хотя самая окраина, снег разгребали регулярно. Это из-за Гришки Белоглазова, он тогда на складе ГСМ заведовал. Его ночью на гусеничном тракторе притрелюют пьяного в дымину, сдадут бабе на руки, а утром похмельного опять на работу увозят. Вот она, дорога, и держится до весны.

Я тогда в девчонках ходила, беститешная еще. Так мне мать строго-настрого наказывала, чтобы я к Милке Белоглазовой, жена это Гришкина, близко не подходила и чтобы гостинцы от неё никакие не брала.

- Ведьма она. Если кто не понравится, запросто человека искурочит.

Отец тут же сидит, головой качает.

- Чего зря боронишь? Кого-то она искурочила?

- Ой, гляди на его гляди! Кобелина ледащий… тебе кто килу-то подвесил? Вот не шлялся бы к Милке ночами, тогда и не было бы такого. Срамота одна!

Отец только сплюнет на это и уходит с глаз долой. А мать долго еще ворчит ему в спину:

- Защитник говенный выискался. У неё свой мужик есть, да ё…й несчетно. Так и этот туда же со своей килой. Я вон, кроме мужа, никого другого сроду не знала, а всю жизнь у него в блядях проходила. Зато с Милки, курва драная, будто с гуся вода. Поди тронь её…

У Григория с Милкой своих детишек не было. Бог не дал. Вот она чужих и привечала, вроде меня. То конфету, то пряник сунет, обнимет тебя. Или на чай к себе зазовет тайком от матери. Сама сядет напротив, смотрит, как ты чай дуешь, и слезы у нее по щекам катятся.

- Тетя Мила, — спрашиваю, — ты почему ревешь? Тебе чаю жалко?

Она смеется сквозь слезы.

- Мне не чаю, деточка, мне себя жалко.

Я когда постарше стала, тоже за ней неладное начала примечать. Мать-то права оказалась. Вот как сейчас помню. Стадо, коровы, возвращаются с пастбища вечером, хозяева встречать их выходят. Каждый свою. Мы с матерью тоже за ворота вышли, нашу Маньку выглядываем из-под руки. Хорошая у нас корова была, спокойная. А уж молока надаивала, не знали, куда девать.

У меня кусок хлеба в руке. Коровье лакомство. Видим, идет наша Манька. Вымя тяжелое, едва не по земле волочится. И вдруг шагов двадцать до ворот не дошла, встала нарастопырку, рога в землю, хвост в небо… сроду так коровы хвост не держат. И стоит. Ни туда ни сюда. Мы с матерью:

- Манька! Манька! Манюша, Манечка! — как только не называли. Стоит, и всё. Глаза кровью налились.

Ладно. Мать хлебушек у меня забрала и к корове идет. Кусок ей тянет. Маня! Маня! А корова вдруг как взбрыкнет, да как задом подкинет и — ходу от нас, да в лес, да оврагами, да в самый чащобник забилась и стоит. Будто не хозяева — волки её повстречали.

Мать корову к ночи только отыскала. По мыку. Привела на веревочке. Вымя в кровь об сучья изодрано.

Дак чё ты думаешь? Когда корова-то рогами в землю стояла перед воротами, Милка, ведьма, в окне хохотала, заливалася. Её работа. Мать потом то же самое сказала. Изведёт, говорит, она у нас корову.

Пока леспромхоз работал, в поселке фельдшерский пункт был. Потом пункта не стало, и кому в райцентр ехать неохота, те к Милке Белоглазовой со своими болячками ходили. Она людей травами да наговорами пользовала, нашептать умела, брюхо вправить… много чего. Но бабы к ней почему-то опасались ходить. В основном мужиков пользовала. Но от этих-то клиентов у неё отбоя не было. Иной раз по три, по четыре приходят, пока Гришки дома нет. Да и дома когда, тоже без разницы. Напоят мужика до беспамятства и айда бабу у него кувыркать. Тут же в постели, на Гришке, считай.

Но, правду сказать, она не всякому подставляла, а кто понравится ей. Но уж если мужик понравился, она такое с ним вытворяет, такую, видать, «камасутру», что он после Милки долго потом на свою бабу глядеть не может. Это уж верный признак, что мужик у Милки в постели побывал… бабы сообразили.

Ну, дак она и не скрывала. Иной раз сама подшутит. У меня Сашка, брат старший, второй год был женатый всего-то, а тоже у Милки оказался. Наутро домой приходит, довольный, и свою жену возьми да ляпни… Милкой назвал. Раз назвал, второй… третий. Жена в визг, в слезы, да по мордасам Сашку, по мордасам его. Рожа ты, дескать, бесстыжая! А у того в башке будто заколодило: Милка да Милка… напрочь забыл, как родную бабу зовут.

Через неделю вспомнил. За малым тогда не развелись.

Вот один раз бабы поселковые сговорились между собой и решили устроить ей хорошую взбучку. Волосья, дескать, повыдерем, да рожу до крови расцарапаем, вот пусть тогда думает, стоит ли подолы перед мужиками заворачивать. Для пущего куража бутылку водки на троих распили и пошли Милку Белоглазову лупить. Но та в окошко их увидала, что идут, и уж чё она сделала, не знаю, а только бабы вдруг ссору промеж себя затеяли. Орали чего-то, орали под окнами, потом одна другую по роже — хлесть! А та ей в волосья вцепилась двумя руками и айда по земле таскать. Третья вроде как разнять подружек хотела, да ей самой кулачищем так в нос бабахнули. Вмиг озверела.

О! Чё тут началось… Бабы леспромхозовские, здоровущие, на сучкорезке работают. Мужика, любого, враз заломают… взбесились будто. Шерсть от них клочьями в разные стороны, как от собак. Кофты друг на дружке исполосовали, титьки голые, расцарапаны болтаются. И ведь как лупят? Вначале одну вдвоем мордуют. Потом меняются, по очереди. Чтобы никому мало не показалось.

Били-били, колотили-колотили, а одну, самую толстожопую, вовсе без трусов оставили. Весь срам у ней наружу глядит. Ладно впотьмах дело было-то. Потом, видно, надоело Милке это побоище, отпустила баб восвояси чуть живых. Они с тех пор друг с дружкой даже не здороваются. Вот как проучила.

Всё так бы и шло, наверно, своим чередом, но один раз посреди ночи Гришка Белоглазов глаза продрал (видно, мало ему подали)… чё такое? Три парня, молодые, его Милку ненаглядную с трех сторон враз дрючат. С похмелюги сразу-то и не разберешь, кто на ком и как? Такое, правду сказать, и во сне не привидится. Но дошло, наконец… Да как заревет, будто медведь из берлоги!

О! Парни штаны с перепугу подхватили и — вон из избы. Кто в дверь, кто в окно. Гришка следом с матюгами. В сенях топор схватил, да куда ему за парнями угнаться разве? Топор вдогон запустил и обратно в избу. С колом. Кол по дороге подхватил, да от порога свою Милку вдоль хребта этим колом и вытянул. И давай её понужать куда ни попадя. Металась она, металась по углам, шмыг на двор. Он за ней. Она на улицу, он за ней. И колом её, колом. Бегала она вокруг избы, бегала, а потом крысой, видать, скинулась и куда-то в щель под крыльцо уползла. Я сама ходила смотреть: след кровяной туда, под крыльцо, тянется.

Долго её не было. Недели две. Потом появилась. На голове платок. Сама худющая, под глазами круги черные. Видать, здорово досталося.

Я тогда пожалела её. И чего, думаю, она Гришке, дураку, глаза-то не отвела? Пусть бы он колом своим по столбу колотил вместо бабы. Потом уж мать мне растолковала что к чему. Кол-то у Гришки осиновый был. Случайно под руку подвернулся. Вот и вся разгадка. Эти ведьмы и колдуны всякие осину на дух не переносят. Она их силы лишает. Если бы бабы поселковые в тот раз тоже по колу по осиновому взяли, они точно бы Милку вздули. Не хуже Гришки.

Ну, чё? Заявляется Милка домой, в избу заходит, а мужик у неё за столом. Трезвый сидит. Ни в одном глазу.

- Всё, — говорит, — больше ты мне не жена. Наслушался за эти две недели про твои паскудства досыта. Так что, собирай, баба, свои вещички, какие есть, и проваливай. Видеть тебя не желаю.

Милка вещички собрала и ни слова, ни полслова, молчком, ушла из дому. На другой конец поселка перебралась. К родне. Но Гришке Белоглазову это дело даром с рук не сошло. Через полгода помер мужик. Молодой, сорока еще было не было. Не болел ни разу. Приезжают за ним так же на тракторе, на работу чтобы везти. Глядь: а он мертвый на постели лежит. На спине. И голова запрокинута. У тракториста, который приехал — глаза на лоб. Гришка лежит мертвый, а хрен у Гришки вверх, колом торчит. Здоровенный такой, синий, и мошня с заварочный чайник. Раздуло, видать.

В райцентр в больницу повезли показывать Гришку. Никто из врачей ничё не понял. Но свидетельство всё-таки выдали. О смерти.

А чё тут понимать? Её работа. Мало, мужика уморила, так ей еще и посмеяться надо. Над мертвым поизгаляться.

Ладно, надо Гришку Белоглазова хоронить. Когда тело обмывали, две старухи пытались хрен влево-вправо пригнуть. Не получилось у них. Будто сук на дереве, до того окоченел. Потели старые, потели с этим делом, но куда деваться? Облачили покойника в костюм. Ширинку, понятное дело, застегивать не стали и повезли в церковь. Отпевать.

Поп, когда увидел покойника, чуть в обморок не упал. Кое-как успокоили, уговорили попа, но, главное, заплатили хорошо. Начал он над телом молитвы творить. Махал, махал кадилом, бубнил, водой кропил — ничё не помогает. А уж три дня. Пора с родственниками прощаться, по работе куча знакомых и — хоронить мужика. Тайком ведь не закопаешь.

Тогда поп придумал. Натопил воску целую миску и велел старухам обмазать Гришкин хрен воском, пока не остыл. Те так и сделали. Получилась свечка. Вставили эту свечку покойнику в руки и фитиль подожгли.

Гроб, борта, на двадцать сантиметров наростить пришлось. Так его, бедолагу, и похоронили. Никто ничё не заметил, когда прощались с телом. Только слухи прошли.

А Милка, как только мужика похоронила, опять на нашу улицу перебралась. Они развестись не успели, и Гришкин дом ей достался. По наследству.

Но вот чего я не пойму никак, это матерь свою. Смолоду они с Милкой Белоглазовой, как кошка с собакой жили, никакого ладу. А в старости, не поверишь… такие подруги стали, не разлей вода. Мать пива наварит, хмельное, забористое, и откуда у них эти разговоры берутся? Ночи напролет, бывало, просиживают. Спорят ведь.

- Тебе, — говорит, — Милка, в рай сроду за свои грехи не попасть. Жалко мне тебя.

А та отвечает:

- Я в рай-то по х…м, по х…м да и вскарабкаюся. А как ты туда пролезешь, ума не приложу. Ухватиться не за что.

Записано со слов работника библиотеки Л. Муксиновой.