Мы, как всегда, не спешим быть в первых рядах с конфетами и цветами, а без суеты, когда уже сам юбиляр давно оклемался от шумных столов и праздничных встреч, не для именинника, а скорее для самих себя — поздравляем.
А Евгения Борисовича не могу не поздравить — все-таки два года посещал его семинар в Литературном институте, и до сих пор и это время, и семинары эти тепло вспоминаю.
Рейн, кто не знает, высокий громкоголосый мужик с насупленными бровями, в то время (девяностые годы) много курил, курил и на обсуждениях. Тогда все еще сходили с ума по Бродскому, и Евгений Борисович сходил с ума тоже. Вектор Рейновского сумасшествия был, правда, совершено обратный. Восторгайтесь, восторгайтесь, — приблизительно так говаривал он, — вы еще не знаете, кто на самом деле великий поэт в России (имея в виду себя).
К славе Бродского Рейн здорово ревновал; помню его возмущение, когда на съемках известного фильма о Бродском в Венеции, Иосиф Александрович поселился в роскошных апартаментах роскошного же отеля, а его старый товарищ и учитель Рейн жил в дешевой гостинице с африканцами и мексиканцами, где в соседних с ним номерах пьянствовали, ругались, периодически шла стрельба, а полиция там дневала и ночевала.
Рассказывал Рейн много и интересно. Довлатов, Ахматова, Найман, Алешковский, Бродский — его друзья и знакомые, и главные персонажи его историй. При мне, по крайней мере, никакими поэтическими заданиями студиозусов Рейн не напрягал, за что ему большое спасибо. Да и знал-то по-моему далеко не всех, кто у него учится.
Уже тогда поговаривали о Рейновской скупости, впрочем, на мой взгляд, довольно умеренной. На своих вечерах якобы книжки он продавал втридорога; о том, как Евгений Борисович заменил Новый год в ПЕН-центре на свой день рождения пишет С. Василенко.
В человеческих отношениях Рейн, как мне показалось, невероятно добрый (возможно, от равнодушия). Что далеко ходить: я, бросив институт, несколько раз пробовал восстанавливаться, а в лите слово мастера при наборе и при восстановлении было определяющим. При каждой попытке я Евгению Борисовичу звонил, и он каждый раз ни секунды не колеблясь, брал меня обратно, хотя я абсолютно точно знаю, что он навряд ли и помнил, кто я такой (будущие литовцы, пользуйтесь, если ЕБР там еще преподает).
Говоря о творчестве, очень надеюсь, что юбиляр не увидит эту заметку, поскольку (это, конечно же, следствие моей отсталости и безвкусия) ни одного хорошего стихотворения у Рейна не встречал. Стихи его — сплошная халтура, он пытается выдать за поэзию некий совсем нелитературный напор, почти американскую уверенность в самом себе. А ступишь, задумаешь походить — лесенка-то шатается.
Однако у Рейна отличная мемуарная проза. Открыл я ее для себя следующим образом: сидел как-то в редакции, от нечего делать полистывал литературный журнальчик («Вестник Европы», кажется). Взгляд зацепился за юмористический рассказ, невероятно смешной. Я как-то давненько уже писал, что самый веселый для меня автор Фазиль Искандер, Фазиль Абдулович уже много лет удерживает в моем личном рейтинге смешных авторов первое место за новеллу о козлике и могилке. Но этот, — тогда я подумал, — как минимум серебро. Реально, друзья, я чуть не помер со смеху. Так закатывался, что из соседней комнаты прибежал Клиновой, решив, что я, наконец, окончательно рехнулся, и шеф с чистой совестью сможет меня уволить. Автор рассказа, конечно же, Евгений Рейн (для особо любопытных — рассказ о приезде в Ленинград Сартра). Читал я этот рейновский шедевр, не зная автора, не с начала.
И вот что удивительно: впоследствии я перечитал эту Рейновскую миниатюру про Сартра, как и другие его мемуарные вещи и, знаете — Рейн совсем не смешной. Скорее, грустный. Проигнорировав начало при первом прочтении, я упустил обязательную рейновскую нотку тоски, крупную еврейскую слезу из большого темного глаза Евгения Борисовича; слезу по прошедшей молодости, по утратам, слезу по всему и всем вообще.
Славного, замечательного, доброго Евгения Борисовича Рейна поздравляю с
Антон Нечаев
