Как признается известный бард и драматург Юлий Ким, с Красноярском его объединяет множество разных уз. Гораздо более крепких и тесных, чем со многими городами Сибири и Дальнего Востока, где сейчас проходит его турне. Жаль только, посетовал Юлий Черсанович, что выбираться на гастроли ему теперь доводится нечасто. Да и публика его явно заждалась — в Малом концертном зале краевой филармонии был аншлаг.
Разные узы
— В Красноярске я знаком со многими замечательными людьми. Уже больше полувека дружу с талантливой художницей Зинаидой Эйдельман, мы учились в одном пединституте в Москве. Прекрасно знаю ее семью, ее мужа Марка Харитонова — он тоже наш однокурсник, лауреат премии «Русский Букер» 1992 года. Я знаком с Владимиром Сиротининым из местного общества «Мемориал». Помнится, когда я бывал у него в гостях, весь архив здешнего «Мемориала» помещался в его малогабаритной квартире. Ее стены скрывались под огромным количеством папок, архивных дел несчастных зэков. Перед людьми, которые занимаются этим святым для нашей памяти делом, я всегда склоняю голову и снимаю шляпу.
Если говорить об узах спортивных, в памяти сразу всплывают два имени — Валерий Хвостенко и Евгений Савельев. Благодаря им и их друзьям я не раз облазил здешние Столбы и единожды, но с восторгом справлялся по Мане. Эти сильнейшие спортивные впечатления остались в моей памяти на всю жизнь. И с тех пор я никогда не смешиваю столбистов с альпинистами, потому что для настоящих столбистов это западло. (Смеется.) Очень хорошо помню команду «Грифов» и столб Черепаха, на котором я провел не одни сутки. Причем в замечательной компании, украшением которой был и поныне здравствующий, первый, я считаю, на сегодняшний день российский поэт Михаил Щербаков.
И, наконец, творческие узы объединяли меня с Красноярском дважды. У меня было два производственных романа с местными театрами. В драмтеатре им. Пушкина долгое время жила сказка «Снежная королева», все песни в ней сочинил я. А в музыкальном театре год назад вышла комедия «Зойкина квартира». Либретто к ней написали мы с Михаилом Ивановичем Булгаковым. (Улыбается.) Не знаю, как музыка, слышал ее вполуха, и на премьеру прилететь не удалось. Но за либретто я ручаюсь.
Акын
— Песни я начал писать, не придавая этому совершенно никакого значения. В отличие, наверное, от всех остальных бардов, которые, кого ни возьми, занимались этим всерьез, с самолюбивым расчетом пробиться в первые ряды славного бардовского племени. У меня ничего подобного не было. Я поступил в пединститут, когда в нем блистала звезда Юрия Визбора и начинала разгораться звезда Ады Якушевой, уже был известен Борис Вахнюк. И, конечно, звучали песни наших соперников по этой части, эмгэушников, — в первую очередь, песни Сухарева и Шангин-Березовского.
Слова «бард» в обиходе еще не было. Но явление к тому времени стало повсеместным, и только ленивый не сочинял или не исполнял песен. Эта эпидемия захлестнула и меня. Стихи я уже пробовал сочинять, на тот момент их у меня было штук двадцать, я очень ими гордился. И как раз на этом поприще думал в дальнейшем прославиться — как стихотворец или как прозаик, но никак не поэт-песенник. Поэтому все песни, которые я сочинил в институте, были дурацкие. Да-да, именно дурацкие. Сочинял их как акын — что случалось со мной, то и воспевал.
Всенародная известность
— Несмотря на абсолютно несерьезный подход, еще в институте я сочинил две песни, которые неожиданно были признаны произведением искусства. Одна их них, «Губы окаянные», долго ждала своего часа, лет двадцать. После чего Никита Михалков взял ее в свой фильм «Пять вечеров». Там ее голосом Сережи Никитина поет Станислав Любшин. Фильм прославился на весь Советский Союз, и вместе с ним моя песенка. Причем настолько, что через пару лет ее объявили русской народной песней. Отождествление с русским народом показалось мне очень лестным. (Смеется.)
А еще одна моя дурацкая студенческая песня получила признание в кругах профессиональных исполнителей довольно быстро. Песню «Рыба-кит» я сочинил, когда подписал распределение на Камчатку. А уже спустя два года она вошла в репертуар эстрадного ансамбля «Дружба», в котором пела молодая Эдита Пьеха. Правда, мою песню исполняла не она, а мужской состав ансамбля, очень весело и с театрализацией. Через некоторое время «Кита» опубликовали в прессе со словами и нотами. Слова, как было указано, студенческие, что я тоже воспринял как косвенный комплимент — пусть это принадлежность не ко всему народу, но к значительной его части. А музыку почему-то приписали Андрею Эшпаю. Нот я не знаю по сей день и, когда мне сыграли ту мелодию, убедился, что музыка действительно не моя. Но что меня порадовало — она была хуже. Эшпай написал ее в тягучем миноре, получилась народная эскимосская песня о неудачной охоте.
Три счастливейших года
— На Камчатке я провел три счастливейших года жизни. Поехал туда не от легкомыслия, мне действительно захотелось постранствовать. В институте предлагали три места. Но Северный Кавказ и Центральная Сибирь показались мне слишком близкими, а Камчатка была как чистый лист, что-то очень далекое. Поэтому и соблазнился.
Попал за тысячи километров к северу от Петропавловска, в глухой поселок. И вот там-то я впервые стал заниматься песней по-настоящему. Потому что в ней была острейшая необходимость. Поселок на отшибе, из развлечений — один фильм в месяц. И в то же время — прекрасный клуб с активными творческими силами в лице учащихся старших классов дневной и вечерней школы. Они были готовы на все. Я насочинял там массу песен, поставил множество песенных композиций. Как оказалось, это были первые шаги к моему будущему главному занятию — профессиональному театру и кино. Хотя тогда я еще и не отдавал себе в том отчета.
Пиратские страсти
— У всех бардов есть хоть по одной пиратской песне. Но все они либо пародийные, либо шуточные. Либо романтичные, как самая главная флибустьерская песня — «Бригантина», из которой, по убеждению многих, вышли все барды. Пираты в ней — не уголовники, а, скажем так, вольнолюбивые альбатросы морей. На Камчатке я написал для самодеятельности одну из первых своих пиратских песен, и пираты у меня там — никакие не романтики, а настоящие уголовники. И вообще я, наверное, самый пиратский бард, потому что у меня таких песен не одна и не две, а пять-шесть.
И только у меня одного в нашей бардовской компании есть настоящая пиратская песня XVIII века. Дело было в 1971 году, Евгений Фридман снимал фильм «Остров сокровищ» по Стивенсону. В
Фридман послал революционное движение подальше и решил снимать так, как написано у Стивенсона. Набрал пиратов из прибалтийских театров — высоких актеров, под два метра каждый, с холодными пиратскими глазами. А Джона Сильвера нашел в Москве, им оказался Борис Андреев. На кинопробах он по колориту напоминал матерого одесского пахана. Но на экране все прибалтийские пираты рядом с ним вдруг побледнели. Одесский акцент Андреева сразу ушел куда-то в сторону, на экране был настоящий английский пират. К этому фильму режиссер попросил меня написать английскую песню — такую, какую могли бы петь пираты в XVIII веке. Я ухватился за эпиграф к одной из глав романа, строчки из английского морского фольклора: «Все 75 не вернулись домой, они потонули в пучине морской». И быстро придумал текст. Потом композитор Алексей Рыбников написал к нему свою музыку. А на концертах я обычно исполняю промежуточный вариант, с его музыкой и своей. (Смеется.)
Сейчас мы с композитором Геннадием Гладковым работаем над еще одним криминальным сюжетом. На этот раз сухопутным — по просьбе Екатеринбургского театра музкомедии пишем мюзикл «12 стульев». Туда войдут песни, написанные нами когда-то для фильма Марка Захарова. Но что в итоге получится, не знаю. Почувствовал, что материал сопротивляется, его необходимо интерпретировать, оглядываясь на сегодняшний день. Иначе будет скучно.
Елена Коновалова, «Вечерний Красноярск» № 43 (284)
