«Смерть Банни Манро», Ник Кейв

Вы извините, но речь пойдет немного про богоискательство. Превратившееся в повод для неловких пауз, экзистенциального скепсиса, а то и вовсе в разноцветные игральные фишки, которые отбирают друг у друга художники и политтехнологи. Во всяком случае, панорама литературного ландшафта примерно так и выглядит: бескрайнее поле с руинами Логоса, где почти любая вавилонская башня или тихая монашеская келья оказываются всего лишь картинкой, на манер мультиков и рекламы перегораживающей обзор, которую вот-вот унесут двое рабочих (у одного из них обязательно будут усы).

Тем интереснее смотрятся альтернативно настроенные писатели. Которым одинаково чуждо и пелевинское богоискательство как «повышение кредитного рейтинга», и концептуальное «дырамаляйство» — когда Бога нет и никому не позволено занимать его пустующий трон. Это томление мысли, пущенное уже совсем по другой траектории. Более вертикальной, что ли, с тягой к безотносительному и безоговорочному. В прошедшем литературном году эпицентров неигривой трансцендентности было хоть отбавляй — от утописта Мамлеева до правдоискательницы Ключаревой. В эту же когорту попадает и «Смерть Банни Манро» — второй роман многопрофильного творца Ника Кейва (к счастью, усов у него вроде бы больше нет).

Манро — циничный пьяница-коммивояжер с зашкаливающим либидо. Его сидящая на антидепрессантах жена, не выдержав постоянных измен, кончает жизнь самоубийством, оставив так толком ничего и не понявшему папаше девятилетнего сына. Что делать с мальчиком и своими покромсанными мстительной супругой пожитками — герой решительно не понимает. А потому сбегает из разгромленной квартиры, и вместе со слепнущим без лекарств сыном и полным чемоданом косметики сетевой компании «Вечность лимитед», отправляется в безумный алкоголический набег на одиноких домохозяек — их кошельки и гениталии. «Управляясь с вечерним потоком машин, Банни похлопывает себя по карману с обручальными кольцами миссис Брукс, замечает, что унес с собой отголосок аромата духов офицера полиции, и его едва не выносит из водительского сиденья залпом воображаемого образа щелки, блестящей, гладкой и очень дорогой — они летят на него со всех сторон: щелка Кейт Мосс, Наоми Кемпбелл, Кайли Миноуг, Бейонсе и, конечно, Авриль Лавинь — но среди них всех кружится в колечке крошечных наручников и возлежит на нарисованном облачке аромата „Шанель“ скромная вагина полицейского констебля номер пв388». Из названия книги понятно, чем закончится эта одиссея.

Лебединую песнь с мощным критическим потенциалом Кейв написал на мотив какой-нибудь студии Cartoon: то «облачко с мыслями» появится у Банни над головой, то (много чаще) вывалятся глаза из орбит при виде девичьих прелестей. Банни чужды рефлексия или, еще не хватало, самокритика — в этом смысле партитура текста написана прямо под него. Что не мешает комичным похождениям Кролика с непроходящей эрекцией стать серьезной притчей о мытарствах заблудшей души. Из-под закрученного на лоб вихра и галстука с Багз Банни проступает натуральный Передонов, с призраком жены на должности Недотыкомки. При этом не видно швов между мистикой с привидениями, кармическим проклятьем — и натуралистической драмой о стремительной деградации стареющего инфантила, лишившегося последней опоры.

«- Мы вампиры, мой мальчик! — приговаривает Банни с безумной улыбкой на лице. — Мы стервятники! Мы осатанелые пираньи, сдирающие шкуру с хренова индийского буйвола, или северного оленя, или кого там еще! Мы чертовы барракуды! Мальчик смотрит на отца и вдруг холодеет от внезапной догадки: в пугающих глазных орбитах Банни он видит глубоко поселившийся там страх, который заставляет мальчика в ужасе отпрянуть. Банни-младший видит, что у его отца нет ни малейшего представления о том, что он делает и куда направляется, и мальчик вдруг понимает, что какое-то время был пассажиром самолета, а сейчас зашел в кабину пилота и обнаружил, что тот смертельно пьян и самолетом никто не управляет».

У не на шутку начитанного Ника Кейва в этом небольшом романе много что можно выловить. Бережно надкушенный «Домби и Сын» Диккенса, скрученный до клиповой консистенции Эмиль Золя, набоковская многоглазость, деликатно-порционный Достоевский — рыться в писательской подкорке можно долго. Но куда важнее другое: Кейву, при всей полифонической запасливости, удается говорить своими, не подслушанными, интонациями. Задавать до наивности серьезные вопросы — о Боге, смысле жизни, судьбе. Которые редкий автор отважится ставить так прямо, не делая сложных щей и не кривясь в менторской гримасе. Двадцать лет назад в «И узре ослица Ангела Божия» Кейв ответов на них не знал. А в «Смерти Банни Манро» он уже, кажется, о чем-то догадался.