«Моноклон», Владимир Сорокин

Сорокин снова взялся за старое — примерно так, если вкратце, можно охарактеризовать новый авторский сборник. Ведь, казалось бы: последние лет пять Сорокин все больше занимался глобальными проектами, основательным мифотворчеством, будь то взращенная на почве советской фантастики «ледяная трилогия», или же зародившаяся во «Дне опричника» антиутопия.

И тут вдруг «Моноклон» — разномастные рассказы, разбредающиеся во все стороны убедительные фальшивые реальности, будто списанные с несуществующего оригинала, которые, по старой традиции, расщепляются, разваливаются и всячески насилуются. Всё так да не так.

Формально одиннадцать рассказов сборника действительно сработаны по старой — от «Нормы» до «Сердец четырех» — схеме. Но если раньше тонкая мембрана рассказа в один прекрасный момент рвалась от грохота смысловой какофонии, вымывалась потоками зауми и сквозь «телесный низ» проваливалась в метафизические тартарары, то теперь эта мембрана не рвется — разве что немного дрожит, чтобы затем снова успокоится.

Может, именно поэтому все самое интересное и сюрреалистическое с сорокинскими героями происходит теперь в специально отведенных пространствах. Например, в реанимации, куда угодила менеджер супермаркета после выстрела обезумевшего мента («Тимка»). Или на телеэкране, в страшно популярном сериале «Университет» — своеобразном антиподе «Школы» Гай Германики, где вместо «правды жизни» — трудноописуемая фантасмагория: «Маленькая, полукруглая голова мелко завибрировала. Он громко выкатился из спальни, выпуская победитовых пчел из заплечных сот» («69 серия»). Или на театральном представлении для чиновников («Губернатор») — ну, вы знаете, что обычно в текстах Сорокина бывает на сцене. Или после переутомления ветерана Великой Отечественной на проплаченном пикете под окнами «фальсификатора истории», как в рассказе «Смирнов» — это, наверное, самый важный текст Сорокина за последний год, с главным героем, соразмерным бояшовскому Ваньке-Смерти. «Рыжий охранник театрально тряс окровавленной рукой, восторженно шепча что-то. Его напарник, по-прежнему закрыв лицо руками и слегка присев, издавал горлом резкие, отрывистые звуки. В супермаркете пели, плакали и молились»

Но чаще всего мембрана дрожит в пространстве сна — как в старых, включенных в сборник рассказах «Волна» и «Путь Крысы» (раньше назывался «Мишень»). Новые рассказы со сновидениями не очень выгодно, кстати, смотрятся на их фоне: слишком топорно сделаны, даже митинг несогласных («Тридцать первое»), шествие прокремлевских молодчиков на день космонавтики (заглавный «Моноклон») и прочие приметы времени не спасают. Просто пока не очень понятно, что это за «новый примитивизм» Сорокина, который уверенно прослеживается со времен «Сахарного Кремля»

Гораздо интереснее другое: почему наша спекулятивная и навязанная языком действительность, которую раньше Сорокин так лихо разрушал, теперь упорно сопротивляется до последнего (в прямом смысле: в финальной псевдопьесе «Занос» она все-таки рушится)? Не потому ведь, что теперь она честнее сформулирована или менее абсурдна.

Может быть, все дело в том, что «реальность» выработала иммунитет против сорокинского арсенала, и теперь старыми методами с ней не совладать? Ведь большое идеологическое насилие — это совсем не тоже самое, чем мелкие, но берущие количеством, подзатыльники от многочисленных PR-конструкций. Судя по последнему — от «Дня Опричника» до «Метели» — циклу, Сорокин это прекрасно понимает, и очень интересно, что он собирается делать дальше. Пока ясно только, что «Моноклон» с его символическим возвращением к «Норме» — это не столько творческий тупик, сколько естественная реакция на усиливающееся шуршание уже знакомыми брикетиками. С уже знакомым содержимым.