На III международном форуме «Историко-культурное наследие как ресурс социокультурного развития», который прошел в Хакасии в конце июня, Newslab.ru пообщался с Ренэ Герра (René Guerra), французским славистом, профессором, крупнейшим собирателем и хранителем творческого наследия русской эмиграции. Он обладает уникальной коллекцией — это тысячи русских картин, книг, рукописей, открыток и других бесценных находок, которые бережно хранит в течение многих лет. Пока родина старалась забыть имена Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Ивана Шмелёва, Ирины Одоевцевой, Юрия Анненкова, Константина Сомова, Мстислава Добужинского, Александра Бенуа, Сергея Шаршуна и десятков других русских эмигрантов «первой волны», в Париже «странный француз» собирал все, что было с ними связано. Многие писатели русского зарубежья так и ушли, не увидев при жизни свои книги напечатанными в России. Но остался Герра — собиратель всего ими созданного, и теперь он увлеченно и страстно рассказывает о людях и времени, свидетелем которого стал.
Как вы увлеклись русским языком и где познакомились с первыми русскими эмигрантами?
Я вырос на Лазурном берегу. Русский язык в 50-е годы считался в моей стране таким же «мертвым», как латынь. Его изучали родственники членов французской коммунистической партии, чудики, которые хотели читать классиков в подлиннике, и дети эмигрантов. Случайно я оказался в этой среде. Моя мама работала в Каннах директором гимназии. В 1957 году к ней пришла пожилая дама и на ломаном французском попросила дать внучке несколько уроков математики. Это было чисто по-русски, обратиться к директору с такой просьбой, ведь директор не дает частных уроков. Но мама, человек добрый, согласилась. Дама оказалась бывшей киевлянкой, ее звали Валентиной Павловной Рассудовской. Она не могла платить за занятия, но предложила выучить меня и брата русскому языку. Старший брат отказался, а я в одиннадцать лет уже знал латынь и немецкий язык и потому решил - почему бы и нет. Так, мальчик из богатой семьи, я попал в своеобразную атмосферу русского эмигрантского дома. Глава семьи, бывший подпоручик царской, а позже Белой армии, работал реставратором мебели из красного дерева. В дом часто приходили бывшие офицеры, и меня всегда поражали их выправка и достоинство, с которыми они держались. На стенах висели иконы. Это был другой мир...
Через год я познакомился с преподавательницей и поэтессой Екатериной Леонидовной Таубер и со временем стал ее духовным сыном. Я полюбил дореволюционную Россию — страну и культуру, которых, по сути, уже не существовало. Познакомился с другими эмигрантами, начал интересоваться их судьбой, стал собирать газеты и книги на русском языке. А в 1963 году поступил в Сорбонну и открыл для себя Русский Париж. В 1968-м я стал литературным секретарем Бориса Зайцева. На тот момент мне было двадцать два года. В 11-томном собрании сочинений Бориса Константиновича два тома составляют письма, и мне лестно, что в этой обширной писательской переписке вы не раз встретите строки обо мне. Так в письме писателю Виктору Лихоносову от 20 февраля 1968 года Борис Константинович отмечает: «Сейчас ко мне ходит французский студент, пишущий работу обо мне (будет защищать в Сорбонне) — так он по-русски говорит как мы с Вами. И без всякого акцента. Точно в Калуге родился. И бороду даже себе завел русскую...». В письме литературоведу Людмиле Назаровой от 28 марта 1969-го есть тоже замечание обо мне: «Милейший малый, говорящий по-русски, и вообще больше русский, чем француз (был случай, что я сделал маленькую ошибку в русском языке — он поправил меня)».
В университете на меня смотрели косо: почему я говорю по-русски, когда никто не говорит? От профессора можно было услышать обороты вроде «я буду сказать». Пошли легенды о том, что я не француз. В лучшем случае, что моя бабушка — русская графиня, в худшем — что меня внедрили агенты КГБ.
Расскажите, пожалуйста, о ваших первых находках.
Я покупал открытки. Мне стали интересны места, откуда были родом мои герои: Киев, Харьков, Орел, Москва, Петербург, Воронеж, Калуга... Я был потрясен, какие памятники архитектуры! Покупал на барахолках открытки с репродукциями работ Константина Сомова, Александра Бенуа, Николая Рериха, случалось, что и с их автографами. Собирал русские книги, изданные не только во Франции, но и в Берлине, Праге, Софии, Белграде, Риге, Харбине, Тяньцзине, Шанхае. Кроме того, у меня появились книги, напечатанные в Америке. Примерно с 1972 года я начал собирать картины.
Меня интересовало все, что было создано великой русской эмиграцией после Октябрьской революции. И я был единственным, кто понимал ценность этого пятьдесят лет назад. Не люблю, когда меня называют коллекционером, лучше — собиратель. Коллекционер занимается капиталовложением, а я собирал, как считали другие, «барахло», которое не имело никакой ценности для большинства моих современников.
Не только художники и писатели, но даже военные хотели оставить след для будущей России. Они были уверены, что однажды большевизм падет, и потому творили для посткоммунистической России. И я был уверен, что их время придет. То, что они решились тогда уехать, оказалось удачей для них и для мировой культуры. Но я помню, как советские доктора наук писали черт знает что о русской эмиграции до конца 80-х годов: мол, все эмигранты потеряли свой дар, поражены творческим бесплодием... Да, они потеряли многое — языковую стихию, читателя. Но лучшие свои произведения Иван Бунин написал в эмиграции, здесь же получил Нобелевскую премию. «Солнце мертвых» Ивана Шмелева высоко оценил Томас Манн. Книга страшная, как и «Окаянные дни» Бунина, но это правда. «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева» — так писать никто уже не может. Алексей Ремизов, по версии советских «знатоков», прозябал в эмиграции, но однако издал сорок три книги. Георгий Иванов именно в Париже стал великим русским поэтом XX века. Ну а Борис Зайцев говорил, что если бы он остался в советской России, стал бы эпигоном самого себя. У него, кстати, есть замечательная книга — «Дом в Пасси», где он пишет о русских эмигрантах: чем жили и как, о чем говорили и мечтали. Сейчас они победили, и это высшая справедливость.
Сколько предметов насчитывает ваша коллекция сейчас?
У меня около 50 тысяч открыток. Картин около 5 тысяч, представлено больше 100 художников. Книг несколько десятков тысяч, больше 10 тысяч из них с дарственными надписями. Недавно я был на выставке великого художника и писателя Ремизова — у меня около 500 книг с его автографами. И это не просто надписи — проанализировав их, вы легко представите круг Алексея Ремизова, тех людей, кому он дарил свои книги.
Я храню рукописи Зинаиды Гиппиус, Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Алексея Ремизова, Дмитрия Мережковского, Марины Цветаевой... Есть неопубликованные письма Льва Толстова, Ивана Тургенева, Владимира Набокова, Георгия Иванова, вновь — Алексея Ремизова и др.
Когда вы впервые побывали в России, какое впечатление она на вас произвела?
Первый раз я попал не в Россию, а в тогдашний Советский Союз в составе делегации Сорбонны в 1966 году. Вышел из поезда в Брест-Литовске, отправился в буфет, там — мат-перемат. После Парижа, Ниццы и Канн я попал в московский ноябрь. Многое притягивало, и многое отталкивало — это была «моя» и «не моя» Россия. Когда я вернулся, русские эмигранты одолевали меня расспросами: как там? Я, человек честный, отвечал: «Ужасно». Россия — великая страна, но большевики превратили ее в помойку. Уничтожили творческую элиту, интеллигенцию, памятники архитектуры, культуры. Сейчас мы собираемся на форумы по сохранению культурного наследия, а тогда все было наоборот: говорили, мы создаем новый мир, и старому здесь не место.
Во время следующей поездки — это было уже в 1969-м, меня отсюда выгнали. Я не выходил на Красную площадь и не кричал: «Долой советскую власть!». Но милейший Борис Константинович Зайцев, сам того не ведая, вел переписку с сексотами. И в одном из писем написал: «В Москву приезжает мой друг и единомышленник Ренэ Герра». Я приехал, чтобы писать кандидатскую диссертацию, а через несколько месяцев меня выслали с «волчьим билетом» — что означало 15-летний запрет на въезд. Обо мне написали статью в «Известиях»: неадекватно себя вел, общался с молодыми писателями (имелись в виду Юрий Трифонов и Корней Чуковский, которому было на тот момент восемьдесят четыре года!). Боялись, что через меня могут переправить нежелательные рукописи на Запад.
Борис Зайцев знал Корнея Ивановича еще до революции и попросил передать ему свою последнюю книгу «Река времен». Я пришел к Чуковскому, меня радушно приняли, угостили икрой. Но я прочувствовал тогда, что такое советская власть. Корней Иванович хотел выйти со мной погулять и предупредил, что если мы кого-нибудь встретим, он не скажет, что я француз. Что, мол, я из Саратова или Костромы, пишу о русской литературе. Знаменитый писатель с мировым именем на старости лет боялся этой власти!
Понятно, почему на родине эмигрантов клеймили. Но неужели во Франции не нашлось ценителей?
Во Франции меня никто не понимал: горе побежденным (ими исторически считались белоэмигранты), слава победителям (большевики надолго пришли к власти). Целый пласт русской культуры XX века в это непростое время оказался невостребованным. Его либо игнорировали, либо презирали.
Когда в 1967 году я решился написать в Сорбонне диссертацию о Борисе Зайцеве, столпе белой эмиграции, профессор меня отговаривал: «Вы с ума сошли! Писать даже не о второстепенном писателе, а о не-писателе! Его же почти полвека не издавали на родине». Недавно я не поленился и подсчитал общий тираж изданий Зайцева в России с 1988 года — почти три миллиона экземпляров! Кто бы мог подумать? Такой реванш.
Во Франции на меня еще долгое время смотрели как на сумасшедшего: собирает черт знает что, дружит непонятно с кем, пытается строить карьеру на неизвестных писателях. Мои профессоры считали, что нужно заниматься советской литературой: уж тут-то не прогадаешь. Когда в 1975 году мне в университете предложили читать лекции о русских эмигрантских писателях, большинство коллег было против. Некоторые требовали мой курс закрыть. И только перестройка доказала, что я сделал правильный выбор. Сегодня писатели-эмигранты изданы огромными тиражами, их печатают и перепечатывают вновь. Но тогда это шокировало моих оппонентов: зачем интересоваться изгоями, отщепенцами? Сорбонна в свое время отказалась от архивов Милюкова, Шмелева и Ремизова. А в университеты Франции в 60-е — 70-е годы приглашались не они — живые классики русской литературы, волею судеб оказавшиеся в изгнании, а советские литературоведы в штатском.
Что вы увидели, когда смогли вновь приехать в Россию после перестройки?
В 1992 году, оказавшись в московском книжном магазине, я был поражен. Мне стало даже жаль советских писателей — куда подевалась «Поднятая целина»? Но пути господни поистине неисповедимы: моя первая книга в России вышла в том же году. На сегодняшний день я горжусь тем, что в России изданы восемь моих книг, я награжден орденом Дружбы, являюсь почетным членом Российской академии художеств.
У меня был друг — писатель и художник Сергей Шаршун. Он родился в Бугуруслане Оренбургской области, а в 1971 году Париж увидел его работы на персональной выставке в Государственном музее современного искусства. Мне посчастливилось выступать в Бугуруслане и, стоя на сцене перед сотнями людей, я рассказывал им о знаменитом земляке. На старости лет Сергей Иванович вспоминал свой родной город, но для меня приглашение в Бугуруслан было сродни приглашению на Марс.
Вам понравился форум по историко-культурному наследию Хакасии?
Форум потрясающий, честь и слава организаторам и главе республики. Проведение такого культурного события — лучший способ популяризации здешних мест. И огромное спасибо за приглашение. Кто бы мог подумать, что со своей любимой темой я выступлю в Южной Сибири? Прежде я не забирался так далеко (правда, в Тюмени и Тобольске бывал) и о Хакасии не слышал. Но меня утешило, что и в Москве говорили: вроде это где-то на Кавказе. Мне очень понравился ваш край, его колорит, любопытно было увидеть и поучаствовать в традиционном национальном празднике «Тун Пайрам». Но главное для меня, что на любой международной конференции происходят интереснейшие встречи, ведутся полезные неформальные беседы.
Между русской и французской культурой много общего?
Я давно считаю, что мы созданы друг для друга. Это хорошо видно на примере языка и литературы. Возьмите роман «Война и мир» — четверть написана на французском. Первые свои стихи Пушкин писал по-французски. «Недоросль», «Бригадир» Фонвизина — калька с французского. С помощником губернатора Костромы мы несколько лет назад провели эксперимент: прошлись по улице, читая рекламу. Сплошь французские слова и обороты! «Точка зрения», «принимать участие» — все это кальки с французского. Хотя избыток заимствований порой меня раздражает. Русский — язык протопопа Аввакума. Зачем говорить «толерантность», когда можно сказать «терпимость»?! В этом смысле я русский патриот.
Даже в советское время французам в России было хорошо, и русские в Париже чувствовали себя как дома. В Европе все, что дальше Вены, считается восточным. Но, что бы ни говорили, я считаю, что без России нет Европы. Мы нужны друг другу. Это понял великий Александр III, придумавший франко-русский союз. Если бы умнейший Александр I и неглупый Наполеон договорились, сейчас мы вместе были бы крупнейшей страной в мире. Не было бы двух мировых войн, большевизма, фашизма и ГУЛАГа.
