В рамках седьмой Ярмарки книжной культуры прошел показ спектакля санкт-петербургского театра «Театр post», который организовал Фонд Михаила Прохорова, — но хочется рассказать не о самой постановке, не про авторов, а про зрителей, которые оказались не готовы воспринять современный театральный язык.
Театр post — независимая театральная группа, специализирующаяся на спектаклях по пьесам современных драматургов. Организовал её режиссер Дмитрий Волкострелов, которого называют сегодня главным экспериментатором в российском театре. На КРЯКК, в рамках Музейной ночи, они привезли серию коротких постановок по пьесе Марка Равенхилла о жизни после 11 сентября. И ещё отдельный спектакль (с последующим обсуждением) «Я свободен», по пьесе драматурга Павла Пряжко, составленный из фотографий и подписей к ним. Фотографии как слайды меняются на экране, подписи озвучивает стоящий у ноутбука сам Дмитрий Волкострелов. Он как будто перелистывает кадры, иногда оборачиваясь на экран, иногда вставляя комментарии, потом уходит, садится в зал, но кадры все равно листаются, через час включается свет, спектакль оканчивается титром с фамилией драматурга.
Все эти кадры в подробностях высвечивают какие-то нелепости: чужие руки, снятые «от живота», шапки, сумки, собаки, дети, глаза, погодные условности, машинные передвижения, взгляды, виды, оконные рамы. И порой останавливают на одних и тех же панорамах, следуя методу укрупнения сюжета: коробка из-под вафель двигается на столе; лодки не двигаются на воде, но двигается тот, кто на них смотрит; со второго этажа видно, как к дому то и дело подъезжают автомобили; качели качаются; утки плывут. Все это снято в плохом качестве (настолько плохом, что это очевидно воспринимается как средство воздействия): кадры с пересветами, размазанностями, серостями, однажды даже не перевернутые на «правильный» бок. Если предмет, внесенный в музей, это искусство, то по этой же схеме — драматургия, внесенная на подносе экрана в театральное пространство, становится спектаклем. С этим можно спорить (и многие пытаются), но, честно говоря, от этой серии фотографий меньше всего остается ощущение именно скандальности театрального языка.
При этом стыдное и грустно-смешное начинается уже после пятой минуты, когда зал не выдерживает и начинает играть свой собственный спектакль. Возмущенные в своих ожиданиях зрители комментируют изображения и их бессмысленность, желают авторам смерти, переговариваются, простите, ржут, орут, визжат, разговаривают по телефону. Все это, заметьте, всего лишь от молчаливой серии фотографий. Потом возмущенные реагируют на тех, кто говорит им «заткнись», еще позже — пытаются интерпретировать увиденное, еще позже — частично уходят, еще позже и еще — повторяют все это кругами, увеличивая шум. На самом деле все это гадко и неинтересно, после — хочется умыть лицо и никогда о них не вспоминать, но, я повторюсь, — все это от серии фотографий, показанной для публики на сцене созданного на вечер театра. Поток сознания, пойманный в камеру и чуть организованный вербально, возмутил предельно, но вместо того, чтобы встать и уйти, люди выбрали что-то менее цивилизованное.
Зрители, проходящие мимо перформансов в КМЦ, и восклицающие: «***, пошли отсюда, какие-то уродливые девки», или улюлюкающие в темноте арт-чердака, или отпускающие комментарии: «Это не искусство», — все они точно уверены в том, как что-то делать не надо, и в том, что чем-то не является. Люди, казалось бы, хотят узнать что-то совершенно новое: они покупают билет, они приходят, садятся, но внутреннее ощущение от серости, будничности и общности взгляда (то есть совпадение ракурсности у зрителя и автора текста) их не устраивает. Им нужно что-то еще, кроме этого ощущения — добытый из недр текста смысл, которого они раньше не имели возможности знать. С другой стороны, они абсолютно закрыты всему, что хоть немного отличается от их мировосприятия: 535 фотографий и 13 подписей, оказывается, не соответствуют ни понятию «текст» (семиотика им не знакома), ни понятию «спектакль» (обращение к теории искусства главного редактора журнала «Театр» их не устраивает), зато подходят под определение «кино» (не важно, что это застывшие, без время-движение, кадры). Никто не может ничего сформулировать и объяснить, но точно знает, что «это — не это».
Конечно, можно ждать непонимания от любого человека, просто потому, что смысл может быть слишком далеко или его может не быть вообще. Но нет ничего отвратительнее, чем смотреть, как нервно покидает зал женщина, возмущенная тем, что «над нами всеми издеваются, а мы терпим», или слушать, как мужчина с полной уверенностью говорит, будто от его реплик — нет, он ни в коем случае этого не стыдится — изменяется фабула. И весь спектакль, как ветер, застывший в листве хрупкого деревца, как-то отходит на второй план (его даже не слышно почти, потому что голос Волкострелова постоянно заглушают зрители) и тонет в хамстве и невоспитанности тех, кто его смотрит. «Меня не обижает реакция зала — говорит после всего режиссер, — я всегда в это время думаю, что в зале, наверное, есть хотя бы один человек, который хочет смотреть и слушать, а остальные почему-то думают, что имеют право изменять этот диалог между единственным человеком и Павлом Пряжко». И если театр — это умение держать паузу, то это хороший спектакль. Жаль только, к подобной камерности сценических образов не изобрели еще камерность зрительного зала, который бы подразумевал, например, только одного зрителя, потому что театр, кажется, единственное искусство, которое до сих пор отягощается не только собственным непониманием, но еще и ревом безумной толпы вокруг.
Евгений Мельников о «Театре post» в своём блоге
Ночь, Красноярск, музей и снег: фоторепортаж с XXIII музейной ночи
