Когда я наблюдаю массовый исход зрителей с хороших спектаклей, то испытываю нечто пограничное между брезгливым недоумением и искренней досадой; думается, именно это состояние лучше всего характеризуется словом «снобизм». Второй «колядочный» вечер стал для некоторой части красноярской публики непростым испытанием, ибо уральские артисты поместили зловещую лермонтовскую романтику в объятия экстравагантного бурлеска, и кое-кому, по всей видимости, показалось, что эти объятия её удушат.
На самом деле, вполне нормально не принимать участия в том, что тебе не по нутру. Однако обыватель, если он хочет воспитать в себе театрального зрителя, обязан давать режиссеру бесчисленное количество шансов затянуть себя в атмосферу спектакля — вплоть до момента, когда опустится занавес. Да, броская ярмарочная эстетика Коляды — самобытная, саркастичная, монотонная, обросшая вещевым «мясом» на ближайшей барахолке — может кого-то отпугивать, вызывать непонимание или даже неприязнь. Вместе с тем бархатные отрезы поэтического текста и шутовская мешковина сшиты здесь белой ниткой, имя которой — провокация; она спасает трагиков от позерства, а комиков — от фиглярства. Под завесой популярной, мейнстримовой символики ведется хитрая игра с культурными кодами, и потому обнаженный Звездич, прикорнувший на сцене в странной позе, спиной к зрителям — не хулиганская выходка режиссера, а остроумная и, в общем-то, очевидная аллюзия к спящему Купидону (для Коляды вообще характерно иллюстративное воплощение метафор). Наконец, сложно не оценить режиссерскую фантазию при мизансценировании или при актуализации классических эпизодов, когда светский раут превращается в совместные посиделки в бане, а вечеринка за покерным столом — в разудалый «мальчишник» со стриптизом. Короче говоря, поводы досмотреть спектакль найдутся почти всегда; в крайнем случае, за весомую причину зачтется и обычное нежелание нарушать паркетную тишину цокотом каблуков.
Про «Маскарад» Коляды, которому без месяца два года от роду, написано много — восторженного, скептического, даже наукообразного, и всё, разумеется, с обязательными упоминаниями Бахтина. Эта постановка — нескончаемое масочное шествие, напоминающее гротескный обряд отпевания покойницы; шутка ли, спектакль начинается с похорон и ими же заканчивается — марширует живая гусеница актеров, развевается безразмерная белая фата, все время кружит где-то рядом улыбчивая, тихая старушка — то ли судьба, то ли смерть. Арбенин, негласный вождь этой масочной процессии, постепенно выползает из-под напускной личины, возвращаясь к истокам своей змеиной натуры, до поры до времени дремавшей под спудом благополучной семейной жизни. Он перевоплощается из утомленного метросексуала с ирокезом и серьгой в ухе в черного ангела, чей негромкий ядовитый голос предвещает несчастье всем, кто попался ему на пути; в этом смысле и невинная дурочка Нина, и веселый балбес Звездич обречены уже с того момента, как их пути пересеклись с его роковым маршрутом. У первой Арбенин забирает жизнь, у второго — честь, после чего медленно угасает на трупе любимой со странной улыбкой на устах — то ли одержимого дьяволом, то ли проклятого богом.
Но никакой патетики здесь нет и в помине, поскольку в пространстве, где царит бурлеск, она попросту невозможна и даже нелепа — как нелепы претензии Звездича на сатисфакцию, произносимые в окружении наряженных в панталоны дам и кавалеров. Монологи униженной чести нисходят до истерик, искренние покаяния — до манерного флирта, за мгновение до судьбоносного разговора кто-нибудь обязательно припомнит дурацкую рифму «свечу — вскричу». На сцене под щелкающий бит танцуют арлекины и бородатые мужики в кринолинах, играет в бумажные куколки то ли судьба, то ли смерть; и вот-вот вновь, выстроившись по росту, сложится из хаоса толпы человеческая многоножка, чтобы дурашливо топать вслед за невидимым гробом. Страшная и смешная штука — этот наш с вами «маскерад».
