Дорога перемен, Ричард Йейтс

Вообще-то этот механизм должен работать в обратную сторону — сначала читаешь книжку, потом смотришь фильм. Особенно если речь идёт о книжке, написанной четыре десятка лет назад и ставшей за это время романом культовым не только среди читателей, но и среди писателей. О «Дороге перемен» Ричарда Йейтса самыми теплыми словами отзывались и Теннеси Уильямс, и Курт Воннегут, и Уильям Стайрон — нам, однако, пришлось сначала дождаться важной экранизации с участием звёзд «Титаника» Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет, чтобы получить возможность ознакомиться с книгой. И на том спасибо, наверное.

Первое, что замечаешь в «Дороге перемен» — что режиссер Сэм Мендес снял свой фильм практически слово в слово с первоисточником. Легкие косметические изменения, конечно, есть — выкинуть сценку там, поприжать внутренний монолог здесь — но процентов на 95 фильм всё же шпарит ровно по писанному, вплоть до сохранения текстов некоторых диалогов. Даже финальная фраза книжки воспроизведена в финальном кадре фильма. Но одно принципиальное различие между фильмом и книгой всё же имеется. При экранизации Мендес в какой-то момент принял волевое решение оставить за кадром весь внутренний нарратив книги — а вот он-то у Йейтса бьёт наотмашь почище любых диалогов. Благодаря ему трагическая история о катастрофе семейного счастья оборачивается очень точным и очень злым трагикомическим фарсом — Йейтс будто рентгеном высвечивает в своих персонажах всё то меленькое, мелочное и жуткенькое, что люди обычно предпочитают скрывать от окружающих. И получается, что именно эти недоговорки, недопонимания, крошечные неврозы и идиотские заблуждения, вроде бы не сильно страшные сами по себе, в конечном итоге и накапливаются в снежный ком настоящей нешуточной трагедии.

Когда Морин накинулась на еду, лишь временами извещая, что ей гораздо лучше, настал его черёд говорить.
И Фрэнк с лихвой им воспользовался. Фразы легко текли и, самостоятельно складываясь в законченную мысль, поднимались на крыло; услужливо подбегали уместные анекдоты, чтобы затем уступить дорогу величавым притчам.
Для начала он лихо раздраконил корпорацию «Счетные машины Нокс», чем рассмешил свою слушательницу, а потом уверенно прошагал в новые критические просторы и положил к её ногам миф о свободном предпринимательстве, пронзенный шпагой его красноречия; угадав момент, когда экономические темы могли уже наскучить, он вознёс её в заоблачные философские пределы, а затем крылатым афоризмом вернул её обратно на землю.
Как она восприняла смерть Дилана Томаса? Не кажется ли ей, что нынешнее поколение менее жизнеспособно и напугано современностью? Фрэнк был на пике своей формы. Он пользовался материалом, который заставлял Милли Кэмпбелл восклицать: «Ах, как это верно!» — и старыми богатыми запасами, которые некогда представили его Эйприл Джонсон самым интересным из всех, кого она знала. Фрэнк даже упомянул, что был портовым грузчиком. Однако в сотканном им полотне проходила яркая нить, искусно вплетенная специально для Морин и создававшая образ пристойного, но разочарованного женатого мужчины, который печально и храбро воюет со средой.
За кофе стало видно, что всё это возымело эффект.

И получается, что фильм и книга получились немножко о разных вещах. В фильме рассказывалось в основном об ужасе осознания собственной заурядности. О том, как это страшно — понять, что ты плоть от плоти того скучного, мутного, нелепого, буржуазного класса пригородных жителей, который ты всегда с чувством легкого превосходства считал идиотами и никчемными людишками, среди которых ты оказался по какому-то нелепому и временному недосмотру. Йейтс же рассказывал немножко другую историю — о том, что быт, который тебя «заедает», не появляется сам по себе. Этот быт создаешь ты сам — каждым своим поступком и проступком, каждой мыслью и ложью, каждым косым взглядом и нелепым движением головы. И потому он будет только таким, на какой у тебя хватает сил, фантазии и возможностей. Мысль одинаково воодушевляющая и пугающая — пугающая потому, что прямым текстом говорит тебе: что бы ни произошло с тобой, виноват только ты сам. И никто больше.