Зыков Александр Маркович - Художественный руководитель Норильского Заполярного театра драмы им. В.В. Маяковского.
Родился 28 октября 1945 г.в Энгельсе Саратовской области.
В 1975 г. – окончил режиссерский факультет ГИТИСа.
В 1975-78 гг. – работал режиссером театра драмы Пензы.
В 1978-87 гг. – работал главным режиссером театра драмы Оренбурга.
С 1987 г. – художественный руководитель Норильского Заполярного театра драмы им. В.В. Маяковского. Под его руководством театр был удостоен многочисленных наград, в том числе и зарубежных (европейская «Золотая пальма» в 1998 г.).
Почетные звания: заслуженный деятель искусств РФ (1995 г.), народный артист России (2002 г.).
Семейное положение: женат, имеет троих сыновей.
Увлечения: театр.
Александр Маркович, как Вас, преуспевающего выпускника ГИТИСа, из столичного Театра сатиры забросило так далеко на Север?
На самом деле, в Театре сатиры я проработал всего один день – очень быстро понял, что ловить мне там нечего. Этот театр выпускал тогда всего 1-2 спектакля в год. И ставил их, конечно же, руководитель театра Валентин Плучек. А ведь рвались еще и другие! Но как хирургу, чтобы стать профессионалом, нужно постоянно резать, так и режиссеру – ставить. И когда я сказал об этом Валентину Николаевичу, он предложил мне поехать в очень хороший Пензенский театр. Я с удовольствием проработал там три года, потом был главным режиссером в Оренбургской драме, а оттуда уже уехал в Норильск.
И нисколько не жалею, что так сложилось. Один мой сокурсник сильно рвался в Театр сатиры. Он пришел туда после моего ухода и за 10 лет не поставил там ни одного спектакля. Ни одного! И в итоге завязал с профессией. А я все эти годы делал то, что хотел. И с театрами мне везло. В Норильске оказался очень сильный театр, там интересно работать. Да и материальная сторона, не скрою, имела значение. Помню, на какой-то юбилей Оренбургского театра я не смог сам купить себе приличный костюм – мама помогла. Мне было очень стыдно. А на севере эти проблемы отпали.
Профессия режиссера у Вас по наследству? Слышала, Ваш отец Марк Исаакович до сих пор, в весьма почтенном возрасте ставит спектакли.
Ой, не спрашивайте! 82 года, еле передвигается, а все туда же. Недавно он поставил «Принцессу цирка» - причем в самом цирке, у него там были и вокалисты, и цирковые артисты. А сейчас операми увлекся – к нему на постановки в Тверском ТЮЗе приезжают артисты из Москвы и Петербурга! Но, думаю, он иначе не может.
А я вообще мечтал стать хирургом – наверное, потому, что это очень конкретная профессия. В отличие от психиатрии, которая, скорее, сродни шаманству.
Но режиссура разве не сродни шаманству?
Конечно, сродни! Но почему я выбрал эту профессию, разумом не объяснить. В детстве смотрел на то, что происходит за кулисами, и думал – какая хорошая работа: делать ничего не надо, актеры сидят в гримерках, анекдоты рассказывают, хохочут, пьют чай! Я же не видел нудные репетиции с множеством выматывающих повторений, только потом узнал, какой это каторжный труд. Так что можно сказать, на меня как-то повлияло закулисье! Но это шутка. А если серьезно… Я к своей профессии пришел не сразу. Поучился на врача, потом в армии честно оттрубил три года. И попал же механиком-водителем в танковые войска, где одни трактористы! Но я без всякого ужаса, даже с теплом вспоминаю то время. Отношения в армии были абсолютно без фальши, искренние в своей любви и нелюбви.
Вы об этом сказали так, как будто с фальшью Вам потом приходилось сталкиваться очень часто…
Все-таки театральный мир – он какой-то другой… Знаете, как меня называют в театре? Александр Мракович! (Смеется) На самом деле, внутри-то я веселый, только внешне такой. Но никак не могу заставить себя улыбаться человеку, если мне не хочется. И когда вижу, что мне неискренне улыбаются, радости это не добавляет.
А в искреннюю любовь зрителей Вы верите?
Еще бы не верить! Вы знаете, не так давно у нас в театре произошел пожар. И думаю, что ни в одном другом городе на всем постсоветском пространстве за 9 месяцев театр не сумели бы восстановить. Так вот, около миллиона рублей пожертвовали нам зрители. Были очень трогательные ситуации. Помню, одна девочка отдала в фонд восстановления 500 рублей – свой приз на математической олимпиаде.
А в Твери у нашего театра даже есть свой Фан-клуб. Представляете, поклонницы выпускают календарики, поздравляют с днем рожденья всех артистов - никого не забывают! Но и этого мало. Они собирают деньги, и по очереди приезжают в Норильск – на открытие, закрытие, премьеры, три раза уже были! И на фестивали за нами ездят. Конечно же, мы этим гордимся.
Александр Маркович, а почему в репертуаре у Вас сплошь современная драматургия? Классику не жалуете?
Жалую. Но ставлю ее редко. И одна из причин для меня совершенно очевидна: все, что связано с программой средней школы, в театре обречено на провал. Абсолютно убежден, что школа прививает даже некое отвращение к русской классике. Когда Онегин – «лишний человек» или Катерина – «луч света в темном царстве», становится тошно. Ничего себе «луч света»! А «Чайка»? Замысел этой пьесы у Чехова наверняка связан с Сахалином. А на Дальнем Востоке чаек ненавидят, потому что они добивают тонущего. И кричат же противно! Так, может, Нина Заречная – именно такая чайка? Нет, ничего подобного, все как будто зациклились на стереотипах!
Но не вся же классика втиснута в программу средней школы, разве не так?
Да, но ведь есть и очень хорошие современные драматурги. Я много сотрудничаю с Юлием Кимом, поставил его «Сказки Арденского леса», «Чонкина», детские сказки «После дождичка в четверг», «Орех-кракатук»… А как меня упрекали за то, что я поставил всего Горина! И с чего бы вдруг? Оригинальные сюжеты, блистательные диалоги – остроумнейший автор! Или успешность Горина не давала всем покоя? Мой приятель, известный критик Володя Аренов однажды заявил на этот счет: из очень хороших пьес никогда не получались хорошие спектакли. Так может, просто режиссеры не дотягивали?
Вас не задевает, что право на первую постановку всех пьес Горина было у столичного «Ленкома»?
А вот и не всех – последнюю его пьесу, «Шута Балакирева», первым поставил я! Он сам отдал мне текст незадолго до смерти. «Ленком» хотел поднять скандал, но Люба, жена Горина и его душеприказчик, вмешалась: «Это воля Гриши».
Иногда меня спрашивают, почему у нас в репертуаре нет трагедий. Но я не ставлю комедии в чистом виде, такие, как комедии положений. И чем мне близок тот же Горин – в его комедиях столько смешного и горького одновременно, все, как в жизни… Возвращаясь к вашему вопросу о классике – тем же мне близок и Гоголь. Кстати, в Норильске я начинал именно с его «Женитьбы». А сейчас очень хочу поставить «Ревизора» и «Мертвые души», причем в последнем спектакле будут заняты всего три актера. Вообще, Гоголь – лучший, на мой взгляд, российский драматург.
И все же обращаетесь Вы к нему нечасто?
Обращаюсь я к нему постоянно, а вот ставлю нечасто. Это как деликатес – его не должно быть много. Нельзя икру есть ложками.
Вы так спокойно рассуждаете о Гоголе, Александр Маркович. А многие режиссеры опасаются его ставить. Так же, как и Булгакова, Чехова…
Они больше трындят, эти режиссеры! Табакова однажды спросили: а что у тебя в зале народу нет? Я, говорит, с Богом общаюсь. Так и другие режиссеры – они с Богом общаются, зрители им мешают. Да что там… Вот пример. Я сам очень люблю ставить сказки и однажды озаботил этим одного нашего режиссера. Они с женой-художницей решили, что действие происходит на детской площадке. Смотрю эскизы, а там все в таких сюзюлевых тонах… Ребята, может, что-то яркое сделаете – все ж таки, детская площадка! А художница в ответ: хотелось бы потоньше... И с тех пор говорю, что я человек очень нечуткий, про ауру ничего не понимаю и про всякую мистику в театре тоже. Нет никакой мистики у Гоголя – он реальный до вони! Помните, как у него цирюльник завтракает кофеем, луком и хлебом – адская смесь! И Гоголь таким подробным враньем все облекает, что когда в хлебе обнаруживается нос, это не кажется чем-то неестественным. Я вообще очень люблю русский абсурд именно за то, что в нем все психологически точно выстроено. В отличие от западного, который, скорее, математически-головной.
Почему же, при всей любви к русскому абсурду, у Вас в репертуаре нет Нины Садур?
На самом деле, Садур мне очень нравится - и «Панночка» ее, и «Брат Чичиков»... Так что, может, что-то из ее пьес и поставлю со временем. Но иногда я просто не чувствую в себе силы на какую-то постановку. Недавно на фестивале «Сибирский транзит» хвалили нашего «Татарина маленького». А ведь я очень боялся браться за эту пьесу. Автор предлагает играть ее как водевиль – но вы попробуйте ее так сыграть! Например, героиня признается, что она шулерша, повторяет, что мы сейчас уедем, уедем… И вдруг без всяких переходов говорит Коляй Коляичу: собирайся, ты уезжаешь, подпиши нам дарственную на имущество. Почему он вдруг согласился, а? Когда мужчина становится безвольным? И тогда мне пришло в голову, что Елизавета Капитоновна раздевается, уводит его в постель, после чего он подписывает любые бумаги. Понимаете, я обязан был это объяснить – через бытовое оправдание. И самым сложным в этой до некоторой степени абсурдистской пьесе было все точно рассчитать, чтобы не оставалось никаких сомнений. Но ставить это было очень страшно. Я вообще большой трус в профессии.
Откуда такая мнительность? Боитесь, что Ваши спектакли могут кому-то не понравиться?
Знаете, как говорил Бунин, я не червонец, чтобы всем нравиться. Но я боялся и панически, до судорог, боюсь реакции зрителя, резких суждений. Боюсь случайно услышать от кого-то: какая ерунда, зачем мы сюда пришли?! Поэтому ни одного своего спектакля не видел из зрительного зала – никогда! И ни к кому не подходил, чтобы спросить – ну как? Спрошу, а он глаза опустит… Так что, после премьеры я испытываю только усталость – просто не успеваю чему-то возрадоваться. Да и на фестивалях: приятно, конечно, когда тебя хвалят. Но – от этого становится еще страшнее, еще ответственнее.
Тем не менее, в Ярославль, на фестиваль имени Федора Волкова в 2003 году, Вы рискнули привезти такой необычный спектакль, как «Сильвия». Неужели не побоялись?
А похулиганить захотелось! В Ярославле зрители привыкли, как в пьесах Горького или Островского актеры сидят чинно за самоваром, разговоры разговаривают. А тут какие-то кобели собачью свадьбу устроили! Минут пятнадцать в зале стояла просто катастрофическая тишина. Но я почти умышленно привез этот спектакль, потому что нельзя из театра делать музей! Я сам подбирал музыку к «Сильвии»: мне показалась, что она должна быть именно такой, джазовой. И сразу решил, что в спектакле будут еще две сцены, которых нет в пьесе: жесткая сцена операции и сцена собачьей свадьбы, и обе они идут под одну мелодию - «Summertime» в исполнении Дженис Джоплин. Музыка одна и та же – результаты разные: аборт и любовь.
Интерес к столь нетрадиционной театральной эстетике у Вас от Романа Виктюка?
Нетрадиционная, говорите? Так, не надо связывать тогда с Виктюком! (Смеется) На самом деле, я никогда не учился у Виктюка, просто еще до ГИТИСа поработал его ассистентом в Твери. Но кто сказал, что я нетрадиционной ориентации?! Я как раз бьюсь над каждым поворотом, каждым словом. Но также считаю, что ему должна соответствовать и форма, пластика не менее важна, чем слово. Поэтому у нас работает один из самых востребованных на сегодня балетмейстеров Николай Реутов. В спектакле «Поллианна» он сделал два совершенно изумительных этюда – словами так не выразишь! А в прошлом году известный питерский режиссер Анатолий Праудин, посмотрев спектакль «Школа с театральным уклоном», сказал мне: «У вас замечательный, профессиональный русский психологический театр». И это, считаю, не от Виктюка, а, скорее, от Таирова – ничего нового я не открыл.
Помнится, Вы говорили, что синтетизм в Вашем театре обусловлен самим Норильском…
В маленьком городке, где нет других театров, актерам нужно уметь все. Хорошо в Красноярске: захотел – пошел в оперу, оперетту. А у нас другая судьба... Знаете, много лет назад в Москве я увидел потрясающую выставку норильских художников – такое буйство красок было на их полотнах! Подумал тогда: неужели Норильск такой красочный и яркий? Приехал – оказалось наоборот… Наверное, у художников возникла такая потребность, потому что вокруг все белое. Так и у нас в театре – мы вынуждены и петь, и танцевать.
И потом, происходит взаимное влияние: театр влияет на зрителей, но и зрители, безусловно, формируют театр. В Норильске такой синтетический театр востребован. А недавно я перенес в Челябинск «Сказки Арденского леса» и считаю, что там спектакль у меня получился даже лучше, чем в Норильске. Я учел какие-то ошибки, сделал более точное распределение ролей, Реутов поставил совершенно грандиозные танцы! Но челябинские зрители, привыкшие, видимо, что в театре все чинно и академично, не поняли этого.
Александр Маркович, а инсценировки Вы сам случайно не пишете?
Боже упаси! У нас вот всё суетятся с Достоевским, приспосабливают его к сцене. Но он сам, при всей своей мудрости и тонкости, что-то не написал ни одной пьесы. И по-настоящему удачных постановок Достоевского я в театре не видел.
Вообще сейчас век узкой специализации – и это правильно, каждый должен заниматься своим делом. Единственное, что я себе иногда позволяю – подобрать музыку к спектаклю.
А своего композитора Вы уже нашли?
Я работал с Леонидом Иновлоцким и Александром Розенблатом. А сейчас к нам в театр пришел изумительный музыкант Андрей Федоськин. Вот вы послушайте в «Татарине» его «издевательство» над Шопеном! Интересная аранжировка у него и в спектакле «Очень простая история» - там звучит некий деревенский вариант «Реквиема» Моцарта. Андрей обнаружил, что в моцартовской «Лакримозе» и русской песне «Вдоль по дорожке» – одна и та же мелодия. Замечательно остроумный музыкант. И мог ведь сказать, что напишет свою, оригинальную музыку. Нет, видимо, тоже боится, и тем он мне нравится. Два труса собрались! (Смеется)
Почти все свои спектакли Вы ставите с Михаилом Мокровым. Чем Вам так близок этот художник?
Тем, что мы понимаем друг друга без лишних слов. Миша – умный, тонкий, он замечательно мыслит. И он – выдающийся художник. Мне лестно, что Мокров уже четыре года как бросил Питер, чтобы работать у нас, сказал: только с тобой у меня получается.
Беседовала Елена Коновалова
