Самым последним из всех добрался до «Беспокойной Анны» Хулио Медема. Когда-то Медем у меня чуть ли не в самых любимых режиссерах ходил (лет 10-12 назад, когда я с ним впервые познакомился, мне казалось, что его фильмы прямо со мной разговаривают); от последнего же его фильма я только в некотором, ммм, недоумении.
На случай, если кто не знает — Медем вообще-то в основном занимался производством галлюциногенных горячечных мелодрам. Взять такое эмоциональное «мыло», прогнать через фильтр магического реализма, нашпиговать бесконечными символами, совпадениями, визуальными и смысловыми рифмами, провалами и сворачиваниями времени, а затем всадить лошадиную дозу эротизма и разогнать до головокружительных скоростей — примерно таков был обычный авторский процесс Медема, и на выходе у него получались фильмы, кружившие голову каким-то особенным образом. Плюс мало кто умел снимать эротические сцены так, что коленки от них дрожали покруче, чем от любого триллера (в «Земле», например, у него вообще была лучшая эротическая сцена на, хм, земле).
Так вот, в «Анне» на первый взгляд всё то же самое — местами только довёденное до какого-то едва выносимого исступления (Медемовское пристрастие засовывать камеру туда, куда засунуть по идее невозможно, здесь доводит его временами до какого-то натурального экспрессионизма). Разница только вот в чём — если раньше вся эта фантасмагория выстраивалась вокруг решения сугубо интимных задач героев, то в «Анне» медемовский вечно возбужденный галлюциноз прикручен к престраннейшему аттракциону под названием «Художник идёт войной на мировой (не)порядок». Причем в качестве оружия в борьбе с политической, социальной и гендерной несправедливостью Медем выбирает что-то вроде сочинения на тему всех этих несправедливостей. На двух примерно листочках, с цитатами из учебников. Из самых первых абзацев соответствующих глав.
Ключевая мысль его примерно такая — все мужчины носители агрессивной энергии и «насильники», и из-за них все войны. А женщины, наоборот, матери земли и вообще всего, и они за мир. Сама по себе мысль эта, может, и достойна внимания и рассмотрения в фильме — вот только Медем, чтобы донести её до зрителя, заставляет героев полфильма сбиваться на язык школьного реферата и разжевывать её до состояния вязкой кашицы. «Я не очень люблю историю. — Но ведь каждый человек несёт свою историю в себе, он сам и есть история. — Может быть и так, но история человечества построена на страданиях, несправедливости и боли. Я не хочу иметь с ней ничего общего». Примерно так разговаривают в «Анне» на любые как бы магистральные темы фильма — а когда Медем выбирает образный язык для этих мыслей, становится ещё хуже. В завязке фильма голубица какает на голову охотничьему соколу; в финале этот расклад дублируется так, что лучше не рассказывать.
Но всё это было полбеды, если бы Медем, полфильма талдычащий одну и ту же мысль про насильников и матерей всего, сам хоть сколько-нибудь придерживался её в своём фильме. Из всех имеющихся в «Анне» мужчин на насильника активно тянет один (для наглядности — американский политик, в связи с которым в фильме вдруг всплывает война в Ираке, за 10 минут до конца), и ещё на половинку другой; все остальные совершенно нормальные, а местами и чересчур чувствительные люди. Из женщин быть матерями всего тоже более-менее приходится только главной героине (да и то потому, что в её подсознании живёт множество женщин, трагически погибших за право быть женщиной и матерью). Остальных Медем ещё и успевает мимоходом слегка подопнуть, изображая то жадными до успеха и славы расчетливыми созданиями, то романтическими дурочками, в момент расстающимися со своими воинственными феминистскими воззрениями при появлении в двери мужчины. Да и с главной героиней он регулярно не в состоянии избавиться от привычек старого эротомана — скажем, отправляя её на потенциально смертельно-опасное свидание с судьбой вдруг в предельно глупом моменте демонстрирует нам (и себе) её трусы.
То есть, возникает полное ощущение, что вся эта возвышенная история про величие женщины для него самого — не более чем претенциозная чушь, которую надо жарко нашептать на ухо девушке, чтобы она с большим энтузиазмом позволяла забираться к себе в трусы (в случае Медема камерой, конечно, но суть в принципе та же самая). Как-то прямо за себя начинаешь опасаться, когда у режиссера, который когда-то говорил будто бы про тебя твоими самыми потаёнными словами, просыпаются вдруг замашки псевдо-интеллектуального пикапера.
(В видео ниже — пара сцен; вторая половина довольно нежная, а вот первая несколько иллюстративная)
С.М.
