Сон в 2-х действиях, камерная сцена, 2 часа 10 минут
Забавное и наверняка бессмысленное наблюдение, но действие всех последних спектаклей Олега Рыбкина разворачивалось в деревенских пейзажах. Вообще, современная деревня с постсоветского пространства — это настоящий психо-мистический феномен, так сказать, славянский вариант фата-морганы, морок цвета подгнившей пшеницы и кирзовых сапог. Какой сюжет не возьми, на её фоне он будет выглядеть зловеще и слегка метафизично, словно банкнота, напечатанная на бумаге с правильными водяными знаками.
«Тихий шорох» открывается той самой колхозной пасторалью — двое мужчин в летах, одетые в телогрейки, неспеша докапывают колодец, сетуя на жизненные тяготы, глухоту и накопленные за годы болячки. Один из них, Дмитрич (Василий Решетников), рассказывает товарищу невеселую историю о своих многочисленных, но не слишком-то жалующих отца детях. Зрители настраиваются на сочную сельскую драму (которую осознанно ждешь от автора пьесы Дмитрия Богославского после его нашумевшей «Любви людей»), однако тут у старичка прихватывает сердце, свет гаснет — и искривившееся пространство выбрасывает нас в очевидную фантасмагорию, где сын Дмитрича, Александр (Сергей Селеменев), обсуждает увиденное с экстрасенсом. Оказывается, его родитель уже год как почил, и сына с тех пор мучает одно и то же сновидение — долгий, полный туманных намеков диалог с отцом. Тот попрекает его невыполненной работой и явно чего-то ждет; погружаясь в воспоминания о былых событиях, Александр пытается разгадать эту тайну, а заодно и получить ответ на самый важный для себя вопрос: любил ли его отец при жизни?
Сцена, на которой играется спектакль, напоминает небольшой мостик между двумя арками (на них проецируются слегка размытые семейные фотографии) — явная метафора пограничного состояния, в которой находится мытарствующий дух главного героя. Это, пожалуй, наиболее простой режиссерский ключ для понимания того, что же действительно случилось с Александром. Он же, мост, разделяет зрительный зал на две половинки; после антракта зрителей попросят пересесть в другую его часть, как бы симметрично отражая самих себя по ту сторону невидимой преграды. Зеркало, мост и колодец собственной души, который все никак не может почистить главный герой: как три элемента народной игры, они все время мелькают перед глазами, только здесь одно не бьет другое; по сути, всё это, как и, например, многократно повторяемый в различных вариациях сон — детали единого, почему-то пока не осознаваемого образа. Получается концепция почти что пелевинского толка, когда мнимая реальность раскручивается со все возрастающей скоростью, чтобы сквозь образующиеся прорехи проглянула беспощадная истина.
Сочетание двух повествовательных планов, бытового и мистического, совершенно дезориентирует зрителя; невозможно понять, по какую сторону находятся в настоящий момент персонажи и вообще, не является ли все происходящее воспаленной фантазией человека, слишком близко к сердцу принявшего семейные дрязги? Оба мира несут свои проблемы: в одном уже упомянутая загадка, во втором — корыстолюбивые сестрицы, вознамерившиеся продать родительский дом; но, по мере того как поток странных, откровенно галлюцинаторных событий размывает ландшафт бытовых конфликтов, вырисовывается одно общее решение. Буквально за руку, как экстрасенс Альберт своего клиента, проводит режиссер зрителей по лабиринту обманов. Сколько уголков своей закоптившейся души нужно вычистить, чтобы найти, наконец, выход?
Завершает спектакль изящный эпизод: в молчании, один за другим, проходят по сцене и скрываются в арке Александр и его сестры. Больше в дом не входит никто, и в этот момент отчего-то перехватывает дыхание.
Евгений Мельников, фото: Даша Королькова
