По моему глубокому убеждению, посетитель любого крупного фестиваля должен взять некоторую паузу после его завершения, а потом, за стаканчиком виски с содовой, найти для себя ответы на несколько незамысловатых вопросов; подвести персональную черту, так сказать. Может статься, что впечатления уже будет воскресить непросто, и это скверно — значит, увиденное не произвело в голове никакой интеллектуальной или душевной работы (что, конечно, может быть как проблемой головы, так и проблемой фестиваля).
Применительно к ДНК-VI первым вопросом, конечно же, должен стать такой: увидел ли я самую новую из возможных новых драм? Красноярский фестиваль, с учетом принципов его селекции, выполняет во многом просветительскую функцию; в конце концов, не у всех есть возможность ездить на спектакли «доковцев» в их знаменитый московский подвал. Да, кажется, увидел — и молодежную драматургию («Кеды», «Концлагеристы»), и девичью драматургию («Он в Аргентине»), и последние пьесы грандов («Маскарад, маскарад», «Кандид»), и пьесы, написанные специально под режиссерские проекты («Русский и литература», «Закон»), и работы конкурсного характера («Болото»), и совершенно репертуарные тексты. Вроде бы иначе быть не могло, ведь нынешний фестивальный пул со всей его мозаичной структурой во многом повторял выборку столичных новодрамовских акций, с поправкой на взгляды Олега Рыбкина и Ларисы Лейченко; такая доброкачественная конъюнктура, что ли, которая дает некоторое представление о театральных процессах по всей стране. «Возможно, стоило бы по примеру прошлого года вставить хотя бы одну пьесу западной драматургии, в порядке соизмерения наших осин с их лесами», — предположил Александр Вислов, но тут же уточнил, что, конечно, нельзя объять необъятное.
Второй вопрос таков: не слишком ли мало было на этом фестивале «запретного плода»? Да, мы все прекрасно знаем, что современная драма, при её любви к маргиналам всех мастей и остросоциальному бэкграунду, не исчерпывается историями о наркоманах или бомжах-людоедах, что она вполне способна обходиться без нецензурной лексики и неприятно шокирующих сцен. Однако прошлые годы приучили нас к ожиданию чего-то острого, провокационного — возможно, с политическим подтекстом, ведь после прошлогодних событий политические тренды так и просятся на сцену. На сей раз, однако, на роль «плохиша» в компании аккуратных интеллектуалов могло претендовать только «Болото». Политика, худо-бедно, имелась — в облегченном, ироническом ключе, как в «Кедах» или обобщающе-абстрактно, как в спектакле «Толстой-Столыпин: частная переписка» (который, между прочим, поставил ярый белоленточник Владимир Мирзоев), а вот маргиналы отсутствовали. Причин этому видится несколько, самая очевидная из которых в том, что нынешним авторам просто наскучил трэш. Другое дело, что и авторы-то тоже поменялись: как говорит Павел Руднев, те неоварвары, что составляли первое поколение драматургов, или слились, или заматерели, а современная пьеса стала вещью, которую нельзя отрицать. И добавляет, что революционным нахрапом сейчас уже никого не очаруешь, города (в смысле, театры), теперь берут мастерством и умением говорить на одном языке с режиссерами. «Когда не драматурги навязывают себя театру, а театр чувствует потребность в новой пьесе, тогда авторы становятся страшно востребованными, делают очень серьезные вещи, и необходимость в экспериментах и провокациях отпадает сама собой», — поясняет он. В общем, ничего страшного, что на ДНК-VI не откушали табуированного яблока.
Третий вопрос четко сформулировать трудно — это что-то насчет общей концепции фестиваля, насколько она ощущалась день ото дня, насколько просматривалась. Здесь можно, на мой взгляд, говорить о двух вещах: об аккуратном паритете между документальными проектами (это не только кинематографические работы, но и «Узбек», например, или второй акт «Внуков») и художественной драматургией, а также о заметном литературном векторе, на который были нанизаны все прозвучавшие на ДНК-VI тексты. Если даже не упоминать те пьесы, в которых напрямую или посредством интертекста фигурировали классические произведения, то и вся подборка в целом отлично иллюстрировала различные языковые и стилистические ракурсы современной драматургии. Язык сетевых хомячков, язык женщин среднего возраста, язык насмешников и экспериментаторов, язык хохмачей-мейнстримщиков и так далее; замечательная картина для осмысления того, куда может пристроиться начинающий автор — и начинающий зритель.
Наконец, заключительный вопрос: что будет дальше? Неясно, особенно в свете перефокусировки Фондом М. Прохорова своей культурной политики, а также удивительно невысокой популярностью фестиваля среди аборигенов. Вроде бы и были аншлаги, особенно в последний день, однако подавляющее большинство зрителей — это актеры, студенты КГАМиТа, журналисты, прочие персонажи околотеатральной тусовки. Очень хотелось бы, чтобы на ДНК приходили какие-то совсем посторонние люди, которые к традиционному театру относятся с подозрением, но уважают современное искусство, а, может быть, даже и разбираются в нем. Таких людей в Красноярске, к счастью, много, но «Пушку» в майские деньки они отчего-то обходят стороной. Наверное, в том числе и в этом коренится одна из главных, по определению Руднева, проблем фестиваля — то, что за шесть лет он не открыл ни одного красноярского драматурга, в отличие от артистов или молодых режиссеров.
Евгений Мельников
«ДНК — VI», день первый: Дэвид Линч в белорусской деревне
«ДНК-VI», день второй: от ГУЛАГа до Болотной
«ДНК-VI», день третий: пуля в Пушкина
